Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

Болезнь (у Платона Михайловича было неблагополучно с легкими) наложила частую сеть морщинок у губ и глазниц, состарив лицо по крайней мере на десять лет.

Платон Михайлович о своей болезни никогда никому не говорил, никогда на нее не жаловался, но, правда, часто покашливал и, другой раз случалось, по нескольку дней не выходил из дома. Зато жена Платона Михайловича — Аглая Ильинична — то и дело рассказывала соседям: «Утром проснулся весь в поту. За ночь две рубахи ему переменила… Совсем плох. Лечиться бы послать, да куда теперь пошлешь — вон, что кругом делается…»

Может быть, под влиянием рассказов Аглаи Ильиничны соседи считали Платона Михайловича человеком, совсем разрушенным болезнью, и нисколько не удивлялись, что он нигде не служит.

— Благодать, ему жена такая на счастье досталась, — поговаривали они. — Вовсе бы пропал без нее, больной — что дитя…

Всех, кто жил по соседству с Новоселовыми, действительно поражала энергия Аглаи Ильиничны.

Маленькая женщина с копной рыжеватых подстриженных волос на крупной ладно посаженной голове, с быстрым взглядом больших карих глаз и с твердой решительной походкой юноши, она, казалось, совсем не знала, что такое усталость или уныние. В первый же день, как Новоселовы приехали в Иркутск (а приехали они в июле 1918 года откуда-то из Забайкалья), Аглая Ильинична намалевала на доске вывеску: «Портниха-белошвейка. Принимает заказы на дому. Мужское и дамское белье. Второй этаж направо», и прибила эту доску над входной дверью.

Целые сутки Аглая Ильинична хлопотала, устраивая мастерскую в передней комнате своей маленькой, снятой в наем квартиры, до поздней ночи была на ногах, то и дело бегала за чем-то в город, а на другое же утро уже принимала заказчиков. Их, правда, нашлось немного, но, к удивлению соседей, они все же нашлись, даже несмотря на тревогу в городе, со дня на день ожидающем вторжения белых.

— Не иначе, десятки домов обегала и заказчиков отыскала, — судачили соседи с завистливым удивлением. — Сами бы заказчики нипочем на новую мастерскую так быстро не натакались, их пригласить нужно. Дошлая женщина — такая не пропадет…

Вторжение в Иркутск белых и перемена власти, казалось, совсем не отразились на жизни Новоселовых. Попрежнему работала мастерская, попрежнему Аглая Ильинична с утра до ночи строчила на швейной машинке, и попрежнему Платон Михайлович ходил по комнате, покашливая в ладонь. Работа мастерской даже оживилась, и вскоре Аглае Ильиничне пришлось прибегнуть к помощи мужа. Она поручила Платону Михайловичу закупать товары и разведывать, где можно подешевле достать батист, полотно, кружева и всякие разноцветные ленточки для украшения дамского белья.

— Доктор велел ему побольше на воздухе быть, — говорила она соседкам. — Воздух — первое лекарство. Без дела гулять скучно, пусть по магазинам походит, и мне помощь…

Теперь нередко по утрам у подъезда дома соседи встречали Платона Михайловича в длиннополом гороховом пальто, с пестрым шарфом на шее и с маленьким чемоданчиком в руках, отправляющегося в город за покупками.

На крыльце в это время неизбежно появлялась Аглая Ильинична и напутствовала мужа:

— Главное, кружева не забудь посмотреть… На барахолку загляни — там иной раз выносят. И пальто, пожалуйста, не распахивай, не простудись…

Платон Михайлович молча кивал жене, покашливал в ладонь и не спеша, походкой прогуливающегося человека, шагал по улице.

Аглая Ильинична провожала его взглядом, пока он не скрывался за углом, затем, перепрыгивая через ступеньку, торопливо взбегала вверх по лестнице в свою мастерскую, и тотчас же там раздавалось жужжание швейной машинки.

Так продолжалось изо дня в день: жужжание швейной машинки, проводы за покупками Платона Михайловича, заказчики…

Жили Новоселовы тихо. Вечерами у них никто не бывал, да и соседи заглядывали редко. Был Платон Михайлович не разговорчив: либо сидел за книгой, углубившись в чтение, либо, заложив руки в карманы черной куртки, ходил из угла в угол мастерской, о чем-то задумавшись, на вопросы отвечал рассеянно, односложно и чаще всего при появлении случайных гостей жены уходил в свою комнату. Гости обыкновенно долго не засиживались. Они боялись помешать Аглае Ильиничне, которая и при них ни на минуту не прерывала работы: либо шила, либо хлопотала по хозяйству, а если и заводила разговор, то только о том, где бы подешевле купить швейные товары, доставать которые в Иркутске становилось все труднее.

— Впору хоть в другой город какой-нибудь Платона Михайловича посылай, — жаловалась она забежавшей за утюгом или сковородой соседке. — Беда просто с товарами, нигде ничего не купишь…

— А и то правда, почему бы и не послать, — советовала соболезнующая соседка. — Съездил бы Платон Михайлович помаленьку — прокатился. По городским бы монастырям поискал — монахини-то больно мастерицы кружева плести…

— Да ведь как его больного пошлешь, — со вздохом отвечала Аглая Ильинична. — Дорога теперь нелегкая…

Платон Михайлович ходил по комнате с таким видом, будто разговор не касался его и только иногда, покашливая в руку и хмурясь, говорил:

— Почему бы мне и в самом деле не поехать? Уж не настолько я болен… Нужно будет, и поеду — ничего со мной не сделается. Болен не болен, а мастерскую не станешь закрывать…

И он действительно вскоре поехал. Случилось это в конце ноября, сразу после того как в Омске захватил власть Колчак.

На вокзал Платона Михайловича провожала Аглая Ильинична. Она усадила мужа в вагон и, сейчас же перезнакомившись со всеми пассажирами, стала упрашивать их беречь в дороге больного Платона Михайловича и, боже упаси, не держать раскрытыми двери в тамбур, чтобы не было сквозняков.

Напомнив мужу, кому из университетских светил — медиков непременно нужно показаться в Томске и какие нужно купить прошвы да кружева, если останется свободное время, она последней из провожающих ушла своей торопливой походкой, когда станционный колокол уже отбил третий звонок.

В дверях она обернулась и крикнула:

— Ну, с богом, ни пуха тебе, ни пера…

Это были последние слова прощания. И Платон Михайлович знал, что относились они не к кружевам,