Последняя стража - Шамай Голан

– Я говорю про ту, красноватую… на которой зеленое дерево с оранжевыми апельсинами. Из Южной Африки… или из Палестины.

Хаймек так волновался, что даже стал заикаться. От Натана это не укрылось.

– А-а, – важно протянул он. – Марка из Африки… Она дорогая. Очень… очень дорогая.

Хаймек весь дрожал от возбуждения:

– Нет… ты скажи, чего хочешь? Хочешь, отдам тебе свой завтрак? Или обед?

Натан не торопился.

– Завтрак? И обед? И еще ужин. Хочешь?

Хаймек без слов кивнул, и его порция присоединилась к порции Натана. Ведь если подумать, то он, Хаймек, от этой мены только выиграл. Хлеб – дело хорошее, что говорить. Но, во-первых, в детском доме его каждое утро дают. А во-вторых… во-вторых его дают так мало, что хватает только разок как следует укусить. Набил рот, щелкнул как следует разок зубами, проглотил – и нет его. Нет уже во рту, и не дошло еще до желудка, который с утра и до вечера только и знает, что требовать одного: «Дай! Дай еще!» А вот марка с апельсиновыми деревьями – это совсем, совсем другое дело. Отныне она у тебя навсегда. Отныне и вовек. В любое время можешь пересчитать все до единого плоды на дереве, срывать их и есть один за другим, очищая от кожуры, долька за долькой бросая в рот и глотая кисло-сладкий сок. А там, глядишь – на месте сорванного уже наливаются новые плоды.

Не следует думать, что марки есть только у Натана. У многих детдомовцев имеются заветные тетрадки с наклеенными на листы квадратами, треугольниками и прямоугольниками, то с зубчатыми, то с гладкими краями. Есть они и у Хаймека. Перебирая их, он иногда вспоминает прошлое. Вот человек, лежащий в луже крови, а рядом с ним – солдат с красным флагом в руке. А вот портреты Гитлера… коричневые, зеленоватые, серые. Каждой марке отведено в тетради ее собственное место – в зависимости от серии. Их у Хаймека набралось уже более двадцати. Все свои марки Хаймек выменял на завтраки, обеды и ужины. Например, в последний Новый Год, когда на ужин ребятам подали мясо с картошкой, он получил за свою порцию целых шесть Гитлеров, а за мясную подливку – еще одну марку с изображением встречи Гитлера и Муссолини. Марка была того же цвета, что и мясная подливка – темно-коричневая, даже чуть красноватая. На марках все люди изображались почему-то исключительно в профиль и у них был только один глаз, как у чудовищ, о которых ему давным-давно рассказывала бабушка. Несмотря на это, Хаймек часто глядит , не отрываясь, на одноглазые изображения – глядит до тех пор, пока по всему телу не начинает разливаться приятное тепло. Потому что все они, эти разноцветные Гитлеры и Муссолини теперь в полной его, Хаймека, власти. Однажды он взял такую марку с немецким фюрером и не торопясь, стал рвать ее. Сначала оторвал челку, косо падающую на плоский лоб, потом оторвал щеку от уха до подбородка, потом, уже не глядя, разорвал то, что оставалось, на мелкие кусочки. А потом сжал обрывки бумаги в кулаке с такой силой, что суставы у него побелели, и долго после этого еще сидел так, весь дрожа, не двигаясь и закрыв глаза.

И еще одну марку Хаймек любил разглядывать и делал это, как только оставался один. Это была марка из Испании. На ней изображена обнаженная девушка, раскинувшаяся на диване среди красивых подушек. У нее было розовое тело, на котором взгляд Хаймека останавливался надолго и внимательно. Он разглядывал ее всю, потом ее руки, по которым черным водопадом стекали, струясь, буйные кудри, на ее небольших острых грудях, которые словно хотели укрыться от постороннего взора, на маленьком черном треугольнике, едва заметном меж красивых крутых бедер, на точеных коленях, снова и снова возвращаясь к прекрасному лицу. Мальчику кажется, что взгляд черных глаз устремлен прямо на него – и тогда его обдает жаром. Но иногда ему кажется, что девушка смотрит сквозь него, как если бы его не было вообще, будто он, Хаймек, не более чем стеклянная перегородка, которая не может задержать ее спокойного невозмутимого взгляда – и тогда ему делается грустно и немного обидно.

3

У Миры – такой же спокойный взгляд, и это делает ее похожей на испанку с марки. Вот только глаза у нее не черные, а зеленые. Иногда Мира чуть прикрывает их густыми ресницами и так, прищурясь, смотрит на мир. Вот только на что она именно смотрит – Хаймек не взялся бы сказать. Много раз он пытался поймать этот взгляд, и много раз ему это удавалось – удавалось только для того, чтобы понять – точь-в-точь, как обнаженная девушка на марке Мира смотрит сквозь него, Хаймека. А у него самого, когда он смотрел, не отводя глаз, от розового лица Миры с россыпью веснушек на гладких персиковых щеках и возле аккуратного маленького носика, почему-то становилось теплее в груди и сжимало горло. Что это такое, и почему это так – он не знал. Однажды он просто сказал ей, остановив в коридоре:

– Мира… хочешь, я отдам тебе свою порцию хлеба?

Под ее спокойным, внимательным взглядом он начал почему-то краснеть и краснел все то время, что она молча разглядывала его – немного сверху вниз, потому что была выше. Хаймек вполне мог представить себе, что она сейчас видит: опухшее лицо, маленькие, зеленовато-серые, широко расставленные глаза, острый подбородок… Никакого сравнения с лицом Натана… С каждой секундой она представлялась ему все более и более далекой, как несбыточная мечта, как таинственная незнакомка, хотя он ежедневно по многу раз видел ее – не только потому, что они учились в одном классе, но и потому еще, что в этом классе она сидела за партой прямо перед ним.

Она разглядывала Хаймека так, словно увидела только что и в первый раз в жизни, а мальчику, стоявшему перед ней, казалось, что у него покраснело уже не только лицо, но и грудь, и шея и весь его выпирающий живот и даже колени.

«Она не ответит мне никогда, – решил мальчик. – Она молчунья».

Но она ответила.

Раздвинув пухлые губы и блеснув крупными белыми зубами, она чуть слышно прошептала:

– Да.

И добавила:

– Можно.

Ошеломленный Хаймек закрыл глаза, словно желая как можно дольше сохранить в памяти и этот шепот, и эту улыбку. Но затем, ощутив прилив неведомой ему ранее дерзости, продолжил:

– Тебе завтра очередь носить на кухню воду в баке, верно?

У девочки удивленно дрогнули брови.

– Да, – подтвердила она. – А откуда…

– Я… пом-мо-гу тебе, – заикаясь, пообещал Хаймек. Язык не слушался его, может быть, впервые в жизни…

Когда наступило время ужина, он сунул свою порцию хлеба в карман, выпил пустой чай, вытер губы и занял выжидательную позицию прямо за дверью в коридор. Стоять ему пришлось довольно долго. Во всяком случае серый кот с облезлой шкурой успел полностью вылизать носки его башмаков, так, что они засверкали, а теперь проделывал то же самое с собственными лапами и хвостом. Он успел завершить свою работу и только тогда появилась Мира. Она шла обычной своей неторопливой походкой. Она вообще так ходила – медленно, плавно, неспешно, словно была заранее уверена, что для всего на свете времени у нее вдоволь. И до чего же она была красива, когда шла так вот, словно плыла по водной глади… Во всяком случае Хаймеку она казалась красивее всех, когда-либо виденных им девочек. Она плыла по коридору к выходу, словно корабль под всеми парусами, и кусок хлеба в кармане Хаймека обжигал ему ногу. Не заметив мальчика, Мира собиралась уже прошествовать мимо, и тогда, выйдя из своего укрытия, Хаймек попросту сунул ей в руку всю свою порцию хлеба. До последней крошки.

И в ту же минуту раздался ее мелодичный голос. Но не такой приветливо-спокойный, как обычно. Сейчас голос девочки звучал взволновано и не без кокетства.

– Натек! – крикнула она. – Натек, иди сюда, быстро! Хаймек отдал мне свой хлеб!

Никогда еще Хаймек не слышал, чтобы голос Миры звучал так необычно. Но более всего удивило его неожиданное появление на сцене Натана. Откуда он, черт его побери, взялся и кто его сюда звал? Минутой раньше им здесь даже и не пахло… Вполне можно было допустить, что Натан и околачивался где-то поблизости… но ведь Хаймеку было совсем не до него.

Так или иначе, теперь он был здесь. Долговязый красивый парень, на голову выше Хаймека. Не раз и не два слышал Хаймек в классе, как девочки, завидев буйную шевелюру Натана, начинали вздыхать, хихикать и толкать друг дружку в бок: «Ты только посмотри, какой красавчик…» «Из него вырастет когда-нибудь красивый мужчина», – обронила как-то при всех пани Ребекка. Натана, похоже, обожали все. Кроме Хаймека, который его ненавидел. Его и его белокурую шевелюру. Поэтому он испытал истинную радость, когда в классе обнаружили вшей и всем приказали подстричься наголо.

Но и после этого Натан был красивее всех. У него было чуть удлиненное смуглое лицо, синие глаза, которые казались еще более синими на фоне белков, широкие сросшиеся брови, словно подведенные углем и ровный, чуть вздернутый нос. И даже тонкие губы ничуть не портили его мужественной красоты. Он был всеобщим (за исключением Хаймека) любимцем… и этим сказано все.