Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Нет, управляется один.

— Что, скажу, еще подозрительней, — заметил Курт многозначительно. — Наверняка есть что скрывать.

— Или попросту недостает средств, — возразил стриг благодушно. — Кризис, Гессе, коснулся не только землевладельцев; это сейчас всеобщая проблема — множество незанятых рабочих рук и при том полнейшая невозможность эту работу найти, ибо платить в наши дни никто и никому ни за что не может. Проще переждать тяжелые времена, урезав обслугу.

— Тебя, я погляжу, вышеупомянутый кризис обошел стороной?

— Осталась одна sphère d'activité[92], — кивнул тот, — которая пострадала менее всего — негоциация. Внутренняя торговля — дело тоже довольно доходное, но сейчас именно международные торговые игры — вот где можно нажиться, если уметь слушать, смотреть и думать. Я умею. Неплохой способ развлечься, позволю себе заметить. Играть в шахматы с самим собою — это наскучит довольно скоро, поверь мне; а вот с иностранными торговыми домами, одному против армии торгашей, банкиров и экспертов — вот это уже любопытно. И как результат — я из пятерки самых состоятельных жителей Ульма.

— И что? — пожал плечами Курт. — Все равно ведь все твои доходы и все твое состояние — собственность Конгрегации, и так будет, покуда ты носишь Знак особого агента.

— Ты получаешь свое жалованье благодаря мне, — пояснил стриг с незлобивой улыбкой. — Ты и многие другие — благодаря мне и многим другим; в том числе. Откуда, ты думаешь, у Конгрегации средства на содержание орды следователей, курьеров, специалистов всех видов и прочих, если в конфискации имущества осужденных она давно не участвует?

— И при этом тебе дозволяют тратиться на колокола, мощение улиц, чудо-поваров, дома в центре и прочее, к работе касательства не имеющее? De facto — благоустраивая это гнездо порока, ты расходуешь казну Конгрегации.

— Это часть моего прикрытия. Действия, благодаря которым поддерживается моя image de marque[93]. Кроме того, я приношу в эту самую казну столько, mon ami, что некоторая ее растрата мне вполне позволительна.

— Чванливая тварь, — констатировал он, фон Вегерхоф церемонно кивнул:

— И это мне позволительно тоже… А что до твоей идеи — нахожу ее весьма неплохой, хотя прежде, разумеется, следует обсудить ее с самой Адельхайдой; сегодня у нас контрольное rendez-vous около трех пополудни, на которое предлагаю явиться и тебе. В нашем распоряжении остается еще время на обед, к которому также приглашаю присоединиться.

— Не думаю, что твоя питательная мышь будет особенно этому рада, — усомнился Курт. — Кроме того — не рановато ли для обеда? Сдается мне, основные затраты твоей хваленой казны это расходы на снедь; как к тебе ни зайди — ты постоянно что-то жуешь. Для стрига ты просто неприлично прожорлив.

— Для стрига, — возразил тот, — я неприлично воздержан, Гессе. En principe[94], я могу не принимать никакой вовсе пищи не одну неделю, однако в этом случае от меня будет мало проку; как ты думаешь, сколько сил тратит это тело на поддержание всех тех способностей, коими пугают маленьких инквизиторов наставники на ночь? Вот уже третий день я не принимаю животной пищи, не говоря о чем-либо более серьезном, а ведь сил организм меньше не издерживает.

— В твоем распоряжении город. Так за чем дело стало?

— За Страстной неделей, — напомнил фон Вегерхоф серьезно. — Что бы мне ни позволяли здешнее и Самое Высшее начальство, а наглеть все-таки не следует. Мне более, чем кому бы то ни было, надлежит об этом помнить.

— И неприлично благочестив, — подытожил Курт. — Но признайся (ни за что не поверю, что это не так) — все же посматриваешь вокруг? Особенно сейчас; наверняка голод зверский. Прицениваешься, принюхиваешься; ведь не может быть, чтобы отказ от живой крови дался тебе так легко.

— Он дался нелегко, — согласился тот с невеселой усмешкой. — Однако, идя по рынку и видя что-то, что тебе очень хотелось бы иметь, но на что недостает твоего жалованья — ведь ты не хватаешь это и не бежишь прочь, а вздыхаешь и проходишь мимо.

— Когда-то хватал и бежал.

— Когда-то — и я, — коротко отозвался стриг.

На потемневшее лицо фон Вегерхофа он бросил мимолетный взгляд, смолкнув и отвернувшись, и до самого дома с голубятней под крышей оба шагали, не проронив более слова. За обедом тот вновь был прежним, иронично-колким и беспечным, и Курт, искоса поглядывая на оживленное юношеское лицо, пытался отыскать в бледно-голубых глазах того, кто надел когда-то эту маску. Маску, которая ограждает от окружающих людей и нелюдей, от окружающего мира, в котором стриг был одинок, как, наверное, никто иной, чуждый тем и другим. Подлинный Александер фон Лютцов таился за семью печатями, и такое положение вещей будет вечным — жизнь будет проходить мимо, мимо будут проходить люди, враги и друзья, знакомые и приятели; и без его личины, уже сросшейся с самой сутью, существовать будет попросту невозможно. Однажды все то, что клокочет или тихо варится внутри его мыслей и сердца, остынет, но одиночество останется. Останется маска, не позволяющая увидеть истинное лицо и истинную душу…

— Хватит меня инквизировать, — вторгся в его мысли, разбив их в прах, насмешливый голос, и он отвел взгляд, лишь сейчас заметив, что давно сидит неподвижно, пристально глядя в прозрачные глаза напротив себя. — Зубы обломаешь… У нас в запасе еще около часу. Партию?

Считать свои проигрыши Курт уже закаялся, равно как и сокрушаться по этому поводу, посему испортить настроение более, чем это сделал безымянный и безликий остов на ульмском кладбище, неведомое количество сданных партий уже не могло, и сейчас, стоя в безлюдном переулке рядом со стригом, он думал лишь об этом сожженном теле и о том, что фон Вегерхоф сказал накануне. «Они сделают ошибку рано или поздно»… Была ли эта выходка в самом деле ошибкой противника? Насколько велика вероятность того, что противник этот не так умен, как все они предполагают? Каковы ставки на то, что расследование закончится попросту арестом старика, зашедшего в своих экспериментах с трупами слишком далеко?..

— Стриг — не живой труп, — нарушил молчание Курт, и фон Вегерхоф усмехнулся:

— Le grande découverte[95].

— Для меня — да, — огрызнулся он. — Когда во время Таннендорфского дела я натолкнулся на психа, почитающего себя стригом, я уверился в его человечности, нащупав пульс и не увидев красных глаз и клыков. Как мне известно теперь, все это могло ничего не значить, и тогда мне просто повезло… Но разновидностей вашего брата, как мух; может ли — теоретически — существовать и такая тоже? Есть ли хоть малая вероятность того, что таки можно поднять труп и дать ему возможность существовать за счет людской крови?

— Не знаю, — отозвался стриг неуверенно. — Не жди от меня слишком многого, я не могу знать все. Однако, если исходить из того, что мне известно — скорее нет. Есть, как ты выразился, разновидность, к живому трупу весьма близкая — пошлый упырь. Выглядит премерзко; мне доводилось наблюдать этих милых созданий. Риску стать подобной тварью подвергается любой, чье обращение совершается мастером недостаточной квалификации, или если что-то идет не так при обращении, если, pardon, сам дурак. Ты удивишься, но для того, чтобы выбраться оттуда, надо обладать некоторым запасом силы рассудка. Иначе — смерть, если посчастливится, либо упомянутая мною вероятность развития событий. Соглашаясь на обращение, рискует любой… Что же до поднявшихся мертвецов — это, скорее, из области одержимости или некромантии. Вот только старик Штайн, как ты слышал, исправно возвращал все тела туда, откуда заимствовал.

— Не потрошил ли он их, дабы понять, что творится внутри его питомца? — предположил он, следя за приближающейся крытой повозкой с зашторенными окошками. — Быть может, тот распадается на части. Или — напротив, начал становиться не в меру живым и даже в некотором роде здоровым. Или это состояние наш доктор поддерживает методом пересадки ему время от времени свежих органов — вроде замены шестеренок в механизме…

— Тебе надо было податься в сказители, — усмехнулся тот, делая шаг навстречу повозке. — От благодарных слушателей не было бы отбою.

— Я это слышу ясным днем от стрига с серебряным Знаком? — уточнил он и, когда дверца чуть сбавившей ход повозки распахнулась, вслед за фон Вегерхофом, пригнувшись, проскользнул внутрь.

Полумрак, окрашенный проникающим сквозь лиловые шторы солнцем, скрадывал черты лица Адельхайды фон Рихтхофен, но даже в этом сумраке было заметно, что насмешка в нем сегодня сменилась явственной озабоченностью. «Уже слышала, — опустив приветствие, кивнула она, не дожидаясь объяснений. — Детали». Подробности кладбищенской истории Адельхайда выслушивала, не перебивая и не задавая более вопросов, глядя на покачивающуюся шторку отстраненно, и лишь когда Курт, стараясь не поддаться ощущению, что его не слушают вовсе, пересказал план обыска лавки, качнула головой, переведя, наконец, взгляд на лицо собеседника.