Без Поводыря - Андрей Дай

На счастье, пистоль у террориста был только один. И шанс выстрелить второй раз никто ему давать не собирался. Я так даже подумать не успел, как уже принялся давить на тугой курок, вгоняя одну за другой — три пули в серый силуэт душегуба. Пока злодей не рухнул на тротуарные доски.

Но и после, когда возле тела засуетились полицейские и конвойные атаманцы, я так и не выпустил из рук ребристую рукоять пистолета. Голова взрывалась болью. Я уже не мог с уверенностью сказать — остатки ли клочьев порохового дыма проносятся мимо, или это в глазах плавают какие‑то пятна.

— А вы, Герман, везунчик, — сжав мне плечо неожиданно сильными пальцами, заявила мадемуазель Якобсон. — Видно, для чего‑то важного вас Господь предназначил, что не дал злу свершиться. Злодей‑то именно в вас, сударь, метил.

Глава 10 - Триумф

Напавшего на меня террориста опознали только благодаря сделанной в ателье мадам Пестяновой фотографии. И когда Томский полицмейстер и мой друг, Фелициан Игнатьевич Стоцкий, спустя три дня явившийся ко мне с отчетом, назвал имя, первое, о чем подумалось — что это не иначе, как жирная точка, в первом томе романа о новой моей жизни. Что это не первое на меня покушение, и, боюсь — не последнее. Но, тем не менее, именно этот выстрел подвел итог первым двум годам моего пребывания в этом теле. В этом веке. В этом Томске.

Убитого мной злоумышленника звали Амвросий Косаржевский, и он, до недавнего времени, был мужем Карины Бутковской. Я уже, кажется, говорил, что в деревеньке Большое Кривощеково, путешествующий в Томск доктор Зацкевич принимал у Карины роды. Как акушер сам потом рассказывал — случай был тяжелым. Плод занимал неправильное какое‑то положение, и если бы не своевременное вмешательство доктора, с большой вероятностью, дело могло закончиться смертью и матери и ребенка.

И все‑таки, Карина разрешилась от бремени. Малыш, мальчик, которого нарекли при крещении Аркадием, был вполне здоров. Что нельзя было сказать о самой роженице. Ей требовался постоянный врачебный надзор, о чем, конечно же, нельзя было и мечтать в глухом приобском селении. И Амвросий решил перевезти жену в Томск.

Каким‑то волшебным образом им удалось‑таки пробраться до самой переправы через Томь. Проехать триста с лишним верст по тракту, не встретить ни единого татарского разъезда, не нарваться на распоясавшихся на дорогах разбойников, и на берегу реки, в получасе от города, узнать, что ссыльнопоселенцам, да еще и полякам, приказом тайного советника Лерхе, въезд в столицу края запрещен. Калтайские татары, охранявшие Томские паромы, не понимали и половины слов, которые говорил им белый от ярости поляк.

Карина умерла, и пан Косаржевский похоронил ее прямо под соснами на берегу. Пробормотал молитву, снял с ее шеи серебряный крестик, и закопал. А потом, прижав в себе кулек с тихонечко пищавшим ребенком, сел в лодку, рассчитался с перевозчиком тем самым Карининым нательным крестом, и поплыл на другой берег. Мстить.

Оружие нашлось в схроне, в подвале «польского» клуба. Ребенка Амвросий оставил на попечение присматривавшего за усадьбой сторожа, зарядил пистоль, и отправился меня убивать.

Такая вот вышла грустная история. Дамы ревели в три ручья, заляпав слезами дешевую бумагу отчета судебного пристава.

К слову сказать, Аркашу Косаржевского взяли на воспитание, можно считать — усыновили, Цыбульские. Своих детей им Господь не дал. Злой народ шептал, дескать — не тем перстом Захарка молится, оттого и не выходит у них ничего. Пока дела у Цыбульского шли не шатко не валко, он особенно и не переживал. Потом, как деньги в семье завелись, и появилась уверенность в будущих днях, задумываться стал — кому свое, немалое уже, богатство оставит?! Так что Захарий Михайлович с Феодосьей Ефимовной, это громкое событие с пальбой на главной улице города, за знак с Небес приняли.

Мне же какого‑нибудь Знака только и не хватало. Во второй половине лета стало вдруг скучно. Не то, чтоб совершенно нечем было себя занять. Нет. Дел по–прежнему было более чем достаточно. Только стал замечать, что все делается как‑то само собой.

Штукенберг с фон Мекком сами строили мою железную дорогу, а фон Дервиз с присланными из Москвы стряпчими сам сговорился о продаже «заводской» дороги. И все участники этой операции очень неплохо заработали. У меня на счету миллион с хвостиком, откуда ни возьмись, образовался, и остальные, наверняка, тоже себя не обидели.

Чайковский с Пятовым сами катали рельсы, и сами, на корявенькой тележке запряженной четверкой лошадей, развозили по участкам. Огромным спросом пользовались гвозди и простое железо в полосах. В Сибирской столице даже организовали оптовый склад, куда чуть ли не со всего пространства от Оби до Енисея кузнецы за сырьем приезжали. А ведь существенную часть еще и Васька Гилев для перепродажи в Монголии забирал.

Гинтар, или как его все чаще называли в городе — управляющий Мартинс, сам застраивал Томск. У него уже два своих кирпичных завода было, и еще несколько, в которых старый прибалт долю имел. Плюс — его строительная фирма обороты набирала. Умудрялся чуть не все самые ценные подряды у города и администрации получить. Он и вокзал строил, и здание Главного Управления, и жилье для приехавших из Омска чиновников. Еще парочку своих доходных домов заложил. С июня, как вода в Томи на убыль пошла, рабочие начали сваи вбивать в топкие береге Ушайки. Гранит для будущих набережных еще зимой на санях привезли.

Приказчики Фонда сами собирали «налог» с купцов, и выплачивали чиновникам существенную, иногда превышающую официальное жалование, прибавку за усердие. Я даже подписывал как‑то раз бумаги дозволяющие открытие филиалов в главных городах наместничества. И в Тобольске, и в Семипалатинске, и в Верном. Потом уж и в окружных городках появятся. Не все сразу.

В июле прибыла из Тюмени последняя партия датских переселенцев. Для них, кто желал крестьянским трудом жить, уже давно, еще с прошлой осени участки были приготовлены. Так что тоже все прошло само собой. С весны в западной Сибири настоящий земельный бум начался. Мы, как путние, комиссию собрали. Хотели специальные отряды землемеров создавать, чтоб все возможные для прибывающих из России крестьян, участки определить. А оказалось, что и это не понадобиться. Очень много желающих купить у государства кусок целины и в аренду переселенцам сдавать нашлось. Мне говорили, даже из Санкт–Петербурга стали поверенные приезжать и в Томске конторы открывать. Называли известнейшие в Империи дворянские фамилии, готовые вложить в свои новые уделы изрядные деньги. Да чего уж там далеко ходить! Володя Барятынский письмо из Кульджи прислал, со вложенным в конверт векселем на десять тысяч. Просил поспособствовать, чтоб и ему землицы купить. Помог, конечно. Отчего хорошему человеку‑то не помочь?!

Тем более что он мне тоже уже здорово помог. Снесся с кем‑то в столице, кого‑то попросил, и вдруг сам собой нашелся будущий управляющий моему механическому заводу. Сорока восьмилетний Степан Иванович Барановский еще в бытность свою профессором университета в Гельсингфорсе, увлекся изобретательством. Да так, что года три назад и вовсе науки забросив, вернулся в Санкт–Петербург дабы попытаться внедрить свои поделки. Какой‑то загадочный механизм — духоход — железнодорожный тягач приводящийся в движение силой сжатого воздуха, даже будто бы публику по Николаевской дороге какое‑то возил. Еще профессор подводными лодками интересовался, паровыми приводами и другими сложными системами. Слыл большим сторонник скорейшего строительства железных дорог, включая, как ни странно — линии от Нижнего Новгорода до Иркутска, и от Саратова до Британской Индии, о чем не преминул составить доклад для Госсовета. И, видимо, здорово прожектами своими всевозможных чиновников одолел, раз его мне рекомендовали в самых превосходных степенях.

В общем — наш человек, если верить чинушам, спешащим отделаться от настойчивого энтузиаста. Они, судя по всему, господину Барановскому обо мне и рассказали. И тоже хвалебных эпитетов не жалели. В итоге и сосватали. Профессор и депешу телеграфом прислал, что, дескать, готов выехать немедленно, если я все еще заинтересован в его услугах. Ответил ему что‑то вроде — приезжайте, заждались.

Мне вообще много писали. Ежедневно чуть ли не по дюжине конвертов мне на стол ложилось. А сколько еще Миша отсеивал?! Всякие прошения, кляузы и доносы, где не требовалось моего непосредственного участия, секретарь передавал по инстанциям.

Стабильно, раз в месяц Великая княгиня Елена Павловна пересказывала последние придворные сплетни и новости великосветской столицы. Взамен требовала новости из Гороховской усадьбы. Спрашивала о том, как поживает и чем занят новый наместник. Не скучает ли милочка Минни? Не жалеет ли еще, что оставила пышность императорских балов ради удовольствия быть рядом с мужем? Отвечал. Старался быть честным — у «семейного ученого», наверняка, кроме меня еще информаторы в свите цесаревича имелись.