Фреска судьбы - Евгения Грановская

Концовку блондин прочел особенно надрывно, переходя уже на неистовый и хриплый вскрик.

На этот раз публика зааплодировала более живо. Алеша, однако, хлопать не стал. От стихов блондина на душе у него стало еще чернее и тоскливее. Некоторое время Алеша сидел задумчиво. Потом вдруг его отвлекли от размышлений слова сидящего рядом молодого человека, того, что был в круглых очочках.

— В феврале прошлого года генерал фон дер Гольц оккупировал всю Латвию, — тихо говорил очкарик. — И что, вы думаете, сделала латышская армия? Что сделали сорок тысяч обученных нами и вооруженных нами стрелков? Стали сражаться за свою родину? Черта лысого! Они ее бросили к свиньям и в полном составе переправились в красную Россию — сражаться за упрочение большевистской власти. Стали ее костяком, хребтом и клыками. Э, да что говорить. Они и сейчас для себя самую кровожадную работу нашли. В ВЧК. Трупы замученных людей оттуда телегами вывозят, я сам видел.

— Дело не в латышах, хоть они, конечно, скоты каких мало, — так же тихо возразил ему сосед. — Юденич готов был из Питера большевиков поганой метлой вымести. И вымел бы, если бы ему Маннергейм помог. Но Маннергейм требовал независимости для финнов, а Деникин ему отказал. Какой финский дурак после этого Белой армии помогать станет? А ведь был шанс, еще как был.

— Да, своих дураков в России тоже всегда хватало, — признал очкарик.

— А мне кажется, — неожиданно для себя встрял в их разговор Алеша, — что все беды в России оттого, что интеллигенты от религиозной веры отвернулись. Да не просто отвернулись, а на смех ее подымать стали.

Оба молодых человека удивленно на него уставились. Потом тот, что в очочках, скривил губы и поинтересовался:

— Вы что, блаженный? При чем тут вера? Верой мужика в деревне не накормишь. Да и нет ее вовсе, этой вашей веры. Не существует в природе. Все это выдумка слабых людей, не сумевших принять бессмысленности жизни.

— Один мой знакомый говорил, что веру можно обрести только сразу, всю, целиком, — задумчиво проговорил Алеша.

— Повторяю вам: веру получить нельзя по одной простой причине — ее не существует. Можно однажды почувствовать себя верующим, а затем всю жизнь поддерживать в себе эту иллюзию. Причины могут быть разными. Но главная — слабость, желание обрести опору. Так человек, оставшийся в открытом море, держится возле плавающей на воде спички, хотя знает, что спасти его она не может. Но она дает впечатление опоры и надежды.

— Но если это так, то человек неспособен и на полное неверие, — с улыбкою сказал второй молодой человек.

— Именно так, — кивнул очкарик.

— И что же ему остается — болтаться между верой и неверием?

— Такова человеческая участь.

Внезапно Алеше показалась ужасно противной самодовольная, лоснящаяся физиономия очкарика.

— Простите, господа, — сказал он, встал со стула и стал пробираться к выходу.

На улице стало совсем темно. На углу дома стоял невысокий человек в поношенном пальто и задумчиво глядел на то, как косые дождинки врываются в луч фонаря. Подойдя поближе, Алеша узнал его — это был тот самый поэт из кафе. Как же его?.. Есенин, так кажется.

Алеша прошел было мимо, но человек окликнул его и спросил:

— Вы, кажется, из «Кафе поэтов» идете?

Алеша остановился, удивленно посмотрел на поэта и ответил:

— Да.

— Я вас там видел. У вас единственного из всей публики был недовольный вид. Вам не понравились мои стихи?

— Нет, — честно ответил Алеша.

— Потрудитесь объяснить, что именно вам в них не понравилось?

— Они мне кажутся глупыми, — откровенно ответил Алеша. — Что умного в том, чтобы грозить Богу кулаком? Это даже дети несмышленые умеют.

— Гм… Но людям нравится. Вы и сами должны были видеть.

— Я и не возражаю. Вероятно, я просто плохо разбираюсь в поэзии.

— А кто вам нравится? Чьи стихи вы находите достойными?

— Пушкин, Лермонтов, Баратынский…

— Нет, из нынешних! — перебил поэт.

— Я нынешних плохо знаю, — ответил Алеша. — До революции читал книжку Осипа Мандельштама. «Камень», кажется. Я, впрочем, не большой любитель…

— Что же такое есть у Мандельштама, чего нет у меня?

— Даже не знаю. Он пишет как человек, имеющий понятие о чести и культуре… О жизни и смерти… О ценности человеческого опыта и человеческой жизни перед лицом истории… Впрочем, я не мастер говорить, простите.

Есенин пристально смотрел на Алешу. Лицо его было недовольным.

— Вы плохо одеты, хотя видно, что вы не нищий, — сказал Есенин. — Вы бродяга?

— Нет. Я… — Алеша замялся.

— Вам бы не мешало умыться и почистить одежду. Вам есть куда пойти?

— Честно говоря, нет.

— Где же вы собираетесь ночевать?

— Пока не знаю.

— Опасно разгуливать по городу ночью одному. Если хотите, я могу пустить вас к себе на ночлег.

Алеша изумленно посмотрел на поэта и пробормотал:

— Я был бы вам чрезвычайно благодарен.

— Но у меня есть одно условие, которое может вас насторожить, — сказал Есенин.

— Условие? — Алеша покраснел. — Простите… Я слышал, что в Москве есть такие люди, но сам бы ни за что… То есть я ни в коем случае не хочу вас обидеть, но я…

Поэт пребывал в замешательстве. Потом вдруг запрокинул светловолосую голову и засмеялся.

— Вот дает! Вы что, приняли меня за педераста?

Алеша совсем стушевался.

— Я не хотел вас обидеть… — промямлил он, но поэт хлопнул его по плечу и весело сказал:

— Не беспокойтесь, на вашу драгоценную честь я покушаться не стану. А условие мое таково: вы выслушаете стихи, которые я вам буду читать, и если ни одно из них вас не впечатлит, открыто мне об этом скажете. Но только искренне, без вранья. Идет?

— Идет, — ответил Алеша, отказываясь верить своему счастью.

— Ну тогда пошли. А то я совсем озяб, пока с вами говорил.

Есенин жил в маленькой, холодной комнате с кроватью, стулом и маленьким столом. На полу лежал свернутый в рулон матрас.

— Располагайтесь. Это, конечно, не царские хоромы, но жить можно.

Он усадил Алешу на кровать, прямо перед столом. Потом взял со стола перевернутую железную миску — под ней лежало большое яблоко. Есенин протянул яблоко гостю.

— Вот, держите яблоко. Сейчас еще что-нибудь поищу.

— Пожалуйста, не трудитесь. Я не голоден.

— Чепуха! — Поэт прошел к полке, поискал что-то в картонном ящичке, вернулся к столу и бросил на столешницу белый сухарь: — Угощайтесь! На меня не смотрите, я наелся в кафе эклеров с чаем.

Пока Алеша грыз сухарь, макая его в кружку с водой, Есенин читал ему стихи. Стихи были задушевные, с хорошей рифмовкой, богатыми и неожиданными метафорами.

— Ну? — спросил поэт, закончив чтение. — Каково?

Алеша подумал и сказал:

— Мне нравится то, что вы уважительно относитесь к деревне. Только мне кажется, что вы слегка преувеличиваете. Деревня еще сто лет не исчезнет. И никакие железные кони ее не вытопчут. Главное, чтобы голода не было, а с остальным народ сам разберется. Сейчас много других проблем — более важных.

— Это каких же, к примеру? — прищурился поэт.

— Что станет с человеческой душой, — смущенно ответил Алеша. — Посмотрите, что вокруг творится. Люди убивают друг друга за просто так, по привычке. Это уже не Россия, а какой-то хаотично кружащийся адский мрак, засасывающий в себя людей.

— Но из этого мрака может родиться новое будущее — светлое, человечное, когда люди будут жить в братстве и любви!

— Из адского мрака не может выйти ничего светлого, — возразил Алеша.

— А вы слыхали когда-нибудь об очистительном огне?

— Слыхал. Но этот огонь не очищает, а выжигает людские души дотла. Как можно построить светлое будущее на крови и страданиях людей? Это все равно что построить кабак на кладбище, где лежат замученные дети.

Алеша передернул плечами, его снова начало знобить.

— Вы говорите спорные вещи, но как-то очень убедительно, — сказал, подумав секунду, Есенин. — Как вас зовут? Алеша? Давайте-ка выпьем, Алеша. — Есенин наполнил стаканы вином и поставил бутылку на пол. Поднял стакан и сказал задумчивым голосом: — Давайте выпьем за деревню, за простых, добрых людей. За то, чтобы все это когда-нибудь кончилось и жизнь вошла в нормальное русло.

Алеша взял стакан. Они чокнулись и выпили. Есенин взял со стола яблоко и насильно вложил его Алеше в ладонь.

— Закусите, а то опьянеете.

Алеша поблагодарил и надкусил яблоко за зеленый бок. Оно было кислым, и у Алеши сразу свело скулы. Внезапно он почувствовал, как в голову ему мягко ударил хмель. Мир вокруг подернулся легкой пеленой. Под волосами выступил жаркий пот, а по спине пробежал озноб.

Есенин закурил папиросу, швырнул спичку в горшок с каким-то желтым цветком и спросил:

— Вам совсем негде жить?