Наказать и дать умереть - Матс Ульссон

Еще через полчаса – детектив Гонсалес, мексиканец, как и шлюха.

А через два часа подошел адвокат.

Дело решили миром. Он заплатил пострадавшей, Гонсалесу, и все стихло. Его защитник оказался человеком влиятельным.

Все остались довольны, кроме шлюхи, которая еще несколько дней не могла сидеть. Он уверен, она до сих пор его не забыла. Даже в этой истории были свои радостные моменты.

Но не стоит испытывать судьбу дважды.

Время летит быстро. Надо торопиться, он понимал.

Не сказать, что он начинал с нуля, в его распоряжении был автофургон.

Еще подростком он помогал некоему Бертилу Мортенссону из Альстада, который занимался грузоперевозками. Бертил был вдовец, собственными детьми обзавестись не успел.

Он никогда не спрашивал, от чего умерла жена Мортенссона. Тот тоже не интересовался его семьей, но привязался к нему, помог сделать водительские права.

Он возил разное: щебенку, камень, гальку из карьера в Дальби, что неподалеку от Лунда. Его клиентами были строительные компании, подрядчики, частные лица.

Поначалу разъезжал на велосипеде по разным поручениям, но как-то на праздники Мортенссон предоставил в его распоряжение автофургон, «чтоб дело шло веселее». Старик понятия не имел, как юный помощник воспользуется подарком.

Мортенссон посоветовал ему приобрести собственный транспорт, ссудил деньгами, помог сделать первый взнос. До поры, конечно, собственником машины значился хозяин, но по сути она находилась в его полном распоряжении. Разве важно, кому принадлежит кресло, в котором парикмахер стрижет клиентов?

Ему было двадцать шесть, когда Бертил Мортенссон умер от инфаркта. Свое предприятие старик завещал ему.

Теперь он владел десятью автофургонами, или одиннадцатью, считая его собственный. Еще один грузовик продал. Дом, в котором он жил, почти ничего ему не стоил.

Он быстро вошел в курс дела, он вообще легко приспосабливался к обстоятельствам. Продавать предприятие не хотел, но, когда ему предложили хорошую сумму, подумав, согласился. При этом остался в правлении и держал десять процентов акций.

Все шло как по маслу.

Он занялся инвестициями. Вкладывал деньги в авторемонтные мастерские и сельские магазины, в клининговые компании и пиццерии, парикмахерские и закусочные. Числился в руководстве множества предприятий, рационализировал, реструктурировал, продавал. Заключал договоры с иностранными компаниями, как транспортными, так и страховыми. Так он попал и в Даллас, где влип в неприятную историю.

Он имел репутацию хитрого и расчетливого дельца, в то же время партнеры отдавали должное его честности.

Несколько раз журналисты финансовых и обыкновенных газет пытались подвигнуть его на интервью. Он благодарил и отказывался.

Один раз ему предложили место председателя правления крупной шведской автомобильной компании. Он отказался, хотя, без сомнения, справился бы лучше голландца, который пришел вместо него.

Но он не любил публичности.

Отчасти потому, что стеснялся собственной внешности, отчасти из-за своего прошлого, отчасти по причине «карательных экспедиций», которые совершал время от времени.

Недавно ему опять предложили возглавить крупное предприятие. Может, согласиться?

Уехать. Успокоиться. Взять себя в руки.

Он сделал последнюю затяжку и бросил окурок на гравий.

Вернувшись в дом, сел за компьютер, забронировал билеты и отель.

Перед сном достал из футляра трость и любовно отполировал ее тряпочкой.

Потом провалился в глубокий сон без сновидений.

Глава 40

Мальмё, август

Через час после отъезда Арне позвонила Эва.

– Я ошиблась, – сообщила она.

– Мм?

– Он не успокоился.

На этот раз я ничего от нее не утаил.

Сел в машину, поехал в Мальмё и рассказал Эве, что был на автозаправочной станции в Сведале в тот вечер, когда пропала Юханна Эклунд.

– Но почему ты молчал до сих пор? – удивилась она.

Мы сидели в кафе «Нуар» за столиком у окна. На Эве Монссон был берет, которого я раньше не видел, джинсовая куртка и темно-синие брюки.

– Больше не молчу, – ответил я. – Я видел в газете объявление об исчезновении Юханны, но не воспринял его всерьез. Девушки ее возраста имеют обыкновение пропадать время от времени.

– Но ты же разговаривал с ней?

– Перекинулся несколькими фразами. Я заплатил за бензин и купил у нее сосиску. Она просила подвезти ее до Мальмё, но я ехал в другую сторону. Думаю, не к одному мне Юханна обращалась с этой просьбой. Ее рабочий график не состыковывался с расписанием автобусов.

– Ты не видел, кто-нибудь еще к ней подходил?

– Нет, на бензоколонке она ни к кому не подсела. Ее напарник сказал, что после смены Юханна ушла к автобусной остановке. Так пишут газеты.

– Может, она там остановила машину?

– Не знаю, Эва.

Я действительно ничего не знал.

– Получается, на этот раз ты свидетель.

Как и в случае с Юстиной Каспршик.

С Ульрикой Пальмгрен все получилось иначе, но не думаю, что она избежала бы смерти, расскажи я Эве о свидании в Мальмё. Что же касается Юханны, у меня под ногами словно разверзалась пропасть при воспоминании о нашей встрече.

Я, конечно, написал репортаж, как всегда, на целую полосу. Другим журналистам поручалось лишь вспомнить прежние истории с участием «экзекутора».

Дальше все было просто: некая семья – двое детей и столько же взрослых – вернулась из отпуска в Турции и обнаружила, что кто-то взломал замок на двери их автомобиля, оставленного на долгосрочной парковке в Стурупе. Но это не все. На водительском кресле сидела женщина, как оказалось – Юханна Эклунд, двадцати двух лет. Мертвая.

На фотографиях в газетах члены семьи выглядели растерянными. Мама поднесла ладонь к глазам дочки, чтобы избавить ту от кошмарного зрелища. В полиции преступление сразу классифицировали как убийство. Когда труп раздели, выяснилось, что перед смертью Юханну стегали чем-то вроде розги по бедрам и ягодицам.

Ее трусы были надеты задом наперед.

Девушку задушили, но ни следов спермы, ни отпечатков пальцев обнаружить не удалось.

Над репортажем я работал в отеле «Мэстер Юхан», но, как только управился, сразу вернулся в Сольвикен, где полночи просидел в своем домике на веранде.

Было прохладно, и я надел теплый джемпер. Когда уходил спать, над Энгельхольмом, по другую сторону залива, уже поднималось солнце.

Перед моими глазами стояло смеющееся лицо Юханны Эклунд.

Что мне стоило подвезти ее до Мальмё? Мне не пришлось бы делать большой крюк.

Но теперь она мертва, и уже ничего не поделаешь.

Я мог бы, мог бы… я не мог избавиться от этой мысли.

А если бы я рассказал Эве Монссон о письмах убийцы… Об этом я даже не смел думать.

Дачники возвращались домой, и Сольвикен пустел с каждым днем.

Мы больше не планировали барбекю, и Симон открывал ресторан только по выходным в обеденное время.

Фру Бьёркенстам по-прежнему выгуливала собаку.

Полицейская машина время от времени патрулировала пляж.

Я спал с включенным мобильником – боялся пропустить звонок Бодиль.

Потом она объявилась и долго молчала в трубку. Слушая шум моря – не исключено, что Бодиль поднесла к телефону раковину, – я почему-то подумал, что она плачет. Наконец Бодиль сообщила: «Я ненавижу Канары!» После чего отключилась.

Быть может, узнала об очередном убийстве, о котором я ей ничего не сказал.

В начале сентября я еще оставался в Сольвикене. Стоял разгар бархатного сезона, и я каждый день окунался в море, хотя и без особого желания. Стокгольмцы уехали, предоставив весь пляж в мое распоряжение.

Я купался голым, назло «друзьям Сольвикена». Но никому не было до этого дела, потому что семья Бьёркенстам вскоре отбыла в Стокгольм.

Я мучился мыслями о Юханне Эклунд и тосковал по Бодиль.

Последнее мне самому казалось странным, ведь до ее приезда в Сольвикен мы встречались только один раз, в Мальмё. Совместное купание в море и ужины, пронизанные воспоминаниями о Билле Клинтоне, – вот и все наше прошлое.

Тем не менее мне не хватало ее голоса, ее манеры выражаться, ее тела, тепла.

Раньше я никогда не влюблялся, не позволял себе такого.

Теперь же удивлялся самому себе. Я несколько раз ездил в Мальмё, уверяя себя, что должен встретиться с Эвой Монссон. Но у Эвы никогда не находилось для меня времени, а если оно и появлялось, то ненадолго.

Снова и снова я мелькал под окнами рекламного бюро, где работала Бодиль, втайне надеясь, что она выйдет на улицу, но Бодиль будто затаилась.

Наконец я получил от нее мейл. Пять тысяч триста девять знаков – объем хорошего газетного репортажа. Но чем дольше я читал ее размышления – о себе и обо мне, о браке вообще и ее браке в частности, о ее дочери Майе, муже и роли мужчин в ее жизни, – тем меньше что-либо понимал.

Именно так я ей и ответил.

«Возможно, я не сумела объяснить», – написала она.