Стеклянный страж - Дмитрий Емец

– Это как же копьем колоть? Через раз, что ли? Кольнул, отдохнул, пузо почесал, снова кольнул? – взорвалась Радулга.

– Я не о том, – вздохнула Фулона. – Тут важно не перепутать, что именно тебе нравится – гадиков копьем тыкать или со злом бороться? А то потом-то колоть будет некого, а потребность колоть останется. Мне порой начинает казаться, что многие слишком страстные борцы со злом когда-нибудь будут неприятно удивлены. И очень боюсь, как бы и мне не удивиться вместе с ними.

Оруженосец Радулги Андрей, гигант-мужчина, тряхнул головой и признался, что он прежде всегда страдал от своей трусости. Он сам никого не обижал, но крайне редко помогал, если кого-то унижали или били. Или боялся, или тормозил, или не хотел вмешиваться – или что-то такое, подобное. Сочувствовал всем сердцем, но проходил мимо. То ему представлялось, что все хулиганы сплошь боксеры или уголовники. Или думалось, что, может, тот, кого бьют, сам виноват. Или, допустим, он вмешается, кого-то прирежут, прибежит милиция, и все свалят на него, хотя он ни сном ни духом… В общем, куча мыслей сразу атаковала, кусала, заваливала – он замирал и ничего не делал, хотя сил было столько, что кирпичи кулаком крошил.

– А потом вдруг кто-нибудь совсем неожиданный – доходяга-пьяница, или водитель проезжавшей маршрутки, или какая-нибудь крикливая тетка вмешивались, защищали, разнимали, спасали, и я понимал, что вот они – пьяница, тетка и водитель – смогли, одолели, перешагнули, и именно их слабыми, а не моими мощными руками совершилось добро. И кто защитил? Слабаки, которые и кулака сжать не умели!.. И никто их не бил трубой, и хулиганы оказывались банальными идиотами, и милиция не прибегала. А я, сильный слон, ощущал себя оплеванным! – сказал Андрей с болью.

– Может, ты поэтому и стал оруженосцем, что тебе дали шанс? – предположила Бэтла.

Андрей пожал плечами.

– Надеюсь. Правда, пока я не сказал бы, что из меня прет особый героизм. Максимум, что я знаю: когда надо будет умереть, я умру. Главное, чтобы героизм не потребовался совсем внезапно и у меня оказалось время как следует пнуть себя, чтобы хотя бы внешне показаться смелым, – заметил он.

– Чтобы залатать велосипедную камеру – нужно как минимум понять, где дырка! – одобрила Гелата. – Ты понял, и тебе везуха. А вот когда мужик в сто килограммов весом в женские тапки ноги вбивает – это уже не лечится.

– Да на, возьми! Я просто не знаю, где мои! Сама же их куда-то деваешь! – с обидой заорал ее оруженосец.

– Все равно гадко! Словно в тебе что-то плавает, а ты сам выудить не можешь, – с досадой на себя сказал Андрей.

– А чего? Думаешь, ты один такой?.. – весело спросил оруженосец Бэтлы у оруженосца Радулги. – Я тут в автобусе еду, входит нетрезвый мужик и начинает на всех накатывать. Я хочу вмешаться и вдруг вижу: рука у него в кармане, а карман оттопыривается. И мне уже мерещится, что у него там ствол. И пока я думаю, как бы мне к нему понезаметнее подобраться и потехничнее его вырубить, чтобы он никого не продырявил, какая-то тетка встает, преспокойно берет его за шкирман, молча выталкивает из автобуса, да еще и коленкой сзади поддает… Потом преспокойно садится и дальше смотрит в окошко. Этот ослевич стоит на остановке. Шатается. Соображает. Потом вытаскивает из кармана… не поверишь, апельсин и начинает его чистить.

Все засмеялись. Фулона придвинула к себе свечу, прогоревшую на три четверти. Воск стекал с одного края, образовывая на скатерти застывшую лужицу. Валькирия золотого копья отламывала куски воска, разминала и пыталась вновь прилепить их к свече.

– Это часто так бывает. Замах у мрака всегда страшнее удара. Другое дело, что из своего замаха он умеет сделать настоящее шоу и на одном ужасе выигрывает кучу очков. Главная же надежда мрака – что мы побежим от его воображаемых кулаков и упадем в реальную, вовсе не воображаемую яму, которую сами же себе и выроем под мнимой угрозой его кулаков, – сказала она.

– Чем выроем?

– Да своим же страхом. Кстати, страх-то, в общем, никуда не денется. Он один, что у героев, что у пораженцев. Просто страх трусости должен быть больше страха как страха, – сказала Фулона рассеянно, думая о чем-то еще.

– Мне вот какая мысль покоя давно не дает. Что наша жизнь – это проверка на вшивость. Каждый поступок, любая мысль, всякое движение – это проверка на вшивость. Я это лет в пятнадцать очень ясно поняла. И я знаю, что когда-нибудь я пойму, что так оно все и было. До последнего мгновения всю свою жизнь увижу. Вначале как размотанную нить, а потом и как клубок. И пойму, что вот тут, тут и тут – я могла бы поступить хорошо, а поступила мерзко. Не помогла, поленилась, отвернулась, пожалела себя, что-то не довела до конца, устранилась, ну и так далее… Может, мне даже это и простят, но само ощущение недовольства собой все равно останется.

Когда Фулона замолчала, в разговор втиснулся оруженосец Гелаты и задвинул речь. Смысл ее ускользнул от присутствующих, но, судя по горячности оратора, речь была правильная и от всего сердца. Четыре раза в ней прозвучали слова «настоящие пацаны», три раза «настоящие мужики» и двенадцать раз слово «реально». Под конец он ударил себя могучим кулаком в грудь так, что мощная грудь загудела как большой барабан. Умилившаяся Гелата чмокнула оруженосца в щеку и разрешила ему носить свои тапки и перевести в ванной хоть все пшикалки.

После оруженосца Гелаты пытался продолжить еще кто-то, но утомившаяся Ламина встала и сказала:

– Даешь электричество! А то при свечах слишком много мыслей лезет!

Щелкнул выключатель. Ирка зажмурилась от яркого света.

– Ты что, сдурела?! Я ослепла! – заорала Холла.

Ильга бросила в Ламину подушкой, но подушка задела голову оруженосца Гелаты и снесла со стола салатницу.

– Тоже мне валькирия! Подушкой с двух метров попасть не может! – презрительно уронила Ламина.

Часов около одиннадцати вечера приехала Таамаг. От нее пахло прокуренным тамбуром вечерней электрички и дождевой сыростью. К тому же по дороге к ней прицепились две бездомные собаки, и Таамаг не нашла ничего лучше, чем с воплями «А ну отвалите!» швырять в них кусками купленной в магазинчике колбасы. В этом была вся Таамаг. Сделать добро без вопля она была неспособна. Вопль был внутренней компенсацией за жалостливый поступок. «Че уставился? Будто я не знаю, куда ты с этим сейчас побежишь! Ну на тебе! Травись!» – говорила она и совала горсть мелочи пьянчужке с опухшим лицом, который жалобно ловил ее за рукав где-нибудь у перехода.

Заглатывая колбасу, собаки следовали за Таамаг до самой квартиры. Удалиться они согласились не раньше, чем на площадку вышла Радулга и сказала скальпельным голосом: «Молодые люди, чем я могу быть вам полезна?» «Молодые люди» заскулили и, поджав хвосты, низверглись по лестнице.