Труп в оранжерее - Дороти Сэйерс

Председатель суда пэров:

— Конечно. Следующее предложение: «Я помню, что сказал в этот момент: "Как револьвер попал сюда?"

Адвокат подзащитного:

— И следующее? Председатель суда пэров:

— «С кем вы поделились этим наблюдением?» Ответ: «С кем — не помню, но отчетливо помню, что сказал это».

Адвокат подзащитного:

— Я очень признателен вашей светлости. Когда благородный пэр сказал это, он просматривал некоторые фотографии, чтобы дать их капитану Кэткарту. Думаю, мы вполне можем предположить, что замечание предназначалось покойному.

Председатель суда пэров (обращаясь к палате):

— Милорды, вы, конечно же, будете судить сами касательно важности этого предложения.

Адвокат подзащитного:

— Если милорды смогут признать, что Дэнис Кэткарт наверняка знал о существовании револьвера, становится несущественным, в какой именно момент он увидел его, поскольку вы слышали, что в ящике стола был всегда оставлен ключ. Он мог увидеть револьвер в любое время, при поиске конверта, или сургуча, или чего-то еще. В любом случае я утверждаю, что шум, который слышали полковник и госпожа Марчбэнкс в среду ночью, производил Дэнис Кэткарт. Пока он писал свое прощальное письмо — возможно, с лежащим перед ним револьвером на столе — да, в этот самый момент герцог Денверский проскользнул вниз по лестнице и вышел из дома через дверь в оранжерее. Теперь самая невероятная часть этого дела — мы снова и снова обнаруживаем два ряда событий, совершенно не связанных между собой, сходящихся на одном и том же моменте времени и порождающих бесконечную путаницу. Я использовал слово «невероятная» — не потому что любое совпадение невероятно, так как в жизни каждый день мы видим примеры более поразительные, чем любой автор художественной литературы сумел бы придумать, — но скорее чтобы разрушить представление генерального прокурора, который готовится вновь возвратиться к этому моменту — по принципу бумеранга, чтобы использовать его против меня. (Смех в зале).

Милорды, первое из этих невероятных — я не боюсь этого слова — совпадений. В 23.30 герцог спускается вниз, и Кэткарт входит в кабинет. Хорошо осведомленный генеральный прокурор в перекрестном допросе моего благородного клиента довольно убедительно указал на самое важное, что он мог получить из несоответствия между заявлением свидетеля на допросе, — в котором говорилось, что он не покидал дом до 2.30, — и его настоящим утверждением — что он покинул дом в половине двенадцатого. Милорды, какой бы интерпретации вы ни придерживались по поводу мотивов благородного герцога, почему он поступил так, я должен напомнить вам еще раз, что, когда было сделано первое заявление, все предполагали, что выстрел был произведен в три часа и что ложное заявление в целях установления алиби было бесполезно.

Большая проблема также заключалась в неспособности благородного герцога установить алиби с 23.30 до 3.00. Но, милорды, если он сообщает правду, говоря, что все это время бродил по вересковой пустоши, не встретив никого, какое алиби он может предоставить? Он не обязан предоставлять алиби для всех своих незначительных действий в течение двадцати четырех часов. Никакие свидетельские показания не могут дискредитировать его историю. И совершенно естественно, что, неспособный уснуть после сцены с Кэткартом, он мог пойти на прогулку, чтобы успокоиться.

Тем временем Кэткарт дописал свое письмо и бросил его в сумку почтальона. Нет ничего более иронического во всем этом случае, чем это письмо. В то время как окоченевшее тело убитого человека лежит на пороге, а полицейские и доктора ищут повсюду улики, ничто не может нарушить обычный порядок обычного английского домашнего хозяйства. Письмо, содержащее целую историю, лежало безмятежно в почтовой сумке, пока его не забрали и не отнесли на почту, как само собой разумеющееся. И то, что удалось получить его назад огромной ценой, задержкой и риском для жизни, двумя месяцами позже, можно лишь оправдать великой английской пословицей: «Дела идут своим чередом, несмотря ни на что».

В это время наверху леди Мэри Уимзи упаковывала свои чемоданы и писала прощальное письмо родным. Обстоятельно Кэткарт подписывает свое имя; он берет револьвер и спешит к аллее с кустарником по обеим сторонам. Он все еще расхаживает туда-сюда, один Бог знает с какими мыслями пересматривающий прошлое, без сомнения, обремененный тщетным раскаянием, более всего ожесточенный против женщины, которая погубила его. Он припоминает о своем маленьком залоге любви — платиновом коте с бриллиантами, которого любовница подарила ему на удачу! Во всяком случае, он не будет умирать с этим подарком на сердце. Разъяренным жестом он швыряет его подальше. Он приставляет револьвер к голове.

Но что-то останавливает его. Не то! Не то! Воображение рисует ему его собственный ужасно изуродованный труп: разрушенная челюсть, выбитое глазное яблоко, кровь и мозги, разбрызганные вокруг. Нет. Пусть пуля попадет прямо в сердце. Даже в смерти он не мог вынести мысли о таком виде!

Он приставляет револьвер к груди и нажимает на спусковой крючок. С приглушенным стоном он падает на сырую землю. Оружие вываливается из рук; его пальцы скребут по груди.

Егерь, который слышал выстрел, удивился, что браконьеры подошли так близко. Почему они не на охотничьем участке? Он думает, что зайцы забрались на ферму. Он берет свой фонарь и внимательно осматривает местность под проливным дождем. Ничего, только сырая трава и деревья, с которых льет дождь. Он всего лишь человек. Он решает, что ему показалось, и возвращается в теплую кровать. Проходит полночь. Проходит час ночи.

Дождь теперь льет не так сильно. Вдруг в кустарнике — что это? Движение. Раненый человек движется — тихо стонет — с трудом ползет. Продрогший до костей, слабый от потери крови, трясущийся от лихорадки, вызванной раной, он смутно помнит свою цель. Его ищущие руки находят рану в груди. Он достает носовой платок и прижимает им это место. Он подтягивается на руках, скользя и падая. Носовой платок упал на землю, и лежит там, около револьвера, среди опавших листьев.

Что-что в его испытывающем боль мозгу говорит ему, что нужно ползти назад, к дому. Он чувствует тошноту, боль, его бросает то в жар, то в холод, и ужасно хочется пить. Там кто-нибудь впустит его в дом, будет добр к нему и даст воды. Раскачиваясь и двигаясь рывками, падая на руки и колени, пошатываясь взад и вперед, он совершает это ужасное путешествие к дому. Теперь он идет, теперь он ползет, оставляя тянущийся след. Наконец дверь в оранжерею! Вот там будет помощь. И вода, чтобы утолить жажду, в корыте у колодца. Он ползет до него на руках и коленях и напрягается, чтобы приподняться. Становится очень трудно дышать — тяжесть, кажется, разрывает его грудь. Он приподнимается — и у него начинается ужасный икающий кашель, кровь идет горлом. Он падает. Все кончено.

Проходит какое-то время. Три часа, час свидания приближается. Нетерпеливый молодой возлюбленный перепрыгивает стену и спешит через заросли, чтобы приветствовать свою невесту. Холодно и влажно, но предвкушение счастья не дает ему времени подумать об окружающем мире. Он проходит через кустарник, ни о чем не думая. Он подходит к двери в оранжерею, через которую через несколько минут любовь и счастье придут к нему. И в этот момент он натыкается на… мертвое тело!

Страх овладел им. Он слышит отдаленные шаги. С единственной мыслью — убежать от этого ужаса из ужасов — он мчится в кустарник, в то время как немного утомленный, возможно, но с мыслью, что он успокоился за время своей небольшой вылазки, герцог Денверский приближается к дорожке, чтобы встретить нетерпеливую невесту над телом ее помолвленного.

Милорды, остальное ясно. Леди Мэри Уимзи, вынуждаемая ужасным совпадением обстоятельств, которые могли сыграть роковую роль в подозрении ее возлюбленного в убийстве, попыталась — с храбростью, какую каждый из вас поймет, — скрыть, что Джордж Гойлс когда-либо был на сцене. Из этого ее необдуманного действия возникло много тайн и недоумения. Все же, милорды, до тех пор, пока мы считаемся джентльменами, не один из нас не выскажет ни одного слова против этой галантной леди. Как поется в старой песне:

Бог посыпает каждому человеку во время его смерти

Определенных ястребов, определенных собак и определенного друга.

Я думаю, милорды, мне больше нечего сказать. Вам я оставляю торжественную и радостную задачу освобождения благородного пэра, вашего товарища, от этого несправедливого обвинения. Вы человечны, милорды, и некоторые среди вас ворчали, некоторые смеялись при получении этих средневековых роскошных красных мантий и горностая, столь чуждого вкусу и привычке для века прагматизма. Вы знаете достаточно хорошо, что

ни бальзам, ни скипетр, ни меч,