Труп в оранжерее - Дороти Сэйерс

История свидетеля была следующей:

— Я — Питер, сын покойного Бредона Уимзи, брат обвиняемого. Я живу на Пиккадилли 110-А. Из-за тех обрывков слов, которые я прочел на кусочке промокательной бумаги, которую я сейчас опознаю, я поехал в Париж искать некую леди. Имя леди — мадемуазель Симон Вандераа. Я обнаружил, что она покинула Париж в компании с человеком по имени Ван Хампердинк. Я последовал за ними и через некоторое время встретился с ней в Нью-Йорке. Я попросил у нее письмо Кэткарта, которое он написал ей в ночь своей смерти. (Волнение в зале.) Я предъявляю это письмо с подписью мадемуазели Вандераа в углу — для того, чтобы его можно было идентифицировать, если обвинительная сторона попытается подменить его. (Радостные возгласы в зале, в которых утонули возмущенные протесты со стороны обвинения.) Извините, что сообщил вам это такой короткой телеграммой, старина, но я получил письмо только позавчера. Мы прибыли сразу же, как только смогли, однако нам пришлось приземлиться около Вайтхафена в связи с неисправностью двигателя, и если бы мы спускались на полмили быстрее, возможно, меня бы сейчас здесь не было. (Аплодисменты, поспешно прерванные председателем суда пэров.)

— Милорды, — сказал сэр Импи, — вы — свидетели того, что я никогда прежде не видел этого письма. Я понятия не имею о его содержании; но все же я уверен — оно поможет делу моего благородного клиента, и потому я желаю — нет, жажду — приобщить этот документ к делу немедленно, таким, как он есть, не рассматривая, поможет или нет делу содержание письма.

— Следует установить, действительно ли почерк принадлежит покойному, — перебил председатель суда пэров.

Карандаши репортеров торопливо застрочили по бумаге. Худощавый молодой человек из «Дейли Трампет» почувствовал, что запахло скандалом в жизни высшего общества, и облизывал губы, не ведая, что пропустил намного больший скандал, который мог бы разразиться за минуту до этого.

Была вызвана мисс Лидия Кэткарт, чтобы идентифицировать почерк, а затем письмо было вручено председателю суда пэров, который объявил:

— Письмо написано по-французски. Мы должны привести к присяге переводчика.

— Вы обнаружите, — внезапно вставил свидетель, — что те обрывки слов на промокательной бумаге соответствуют словам в письме. Простите, что я прервал вас.

— Этот человек вызван как свидетель-эксперт? — спросил сэр Вигмор, посмотрев на лорда Питера испепеляющим взглядом.

— Право нет! — сказал лорд Питер. — Только, как видите, следовало бы предупредить Бигги, как вы могли бы сказать.

Бигги и Вигги,

два симпатичных человека,

Они вошли в суд,

Когда часы…

— Сэр Импи, я действительно должен попросить вашего свидетеля соблюдать порядок.

Лорд Питер усмехнулся, последовала пауза, пока пригласили переводчика и привели его к присяге. Затем наконец письмо прочли в абсолютной тишине:

Охотничий домик в Ридлсдейле,

Стэпли

Нью-Йорк,

13 октября, 1923

Симона! Я только что получил твое письмо. Что я должен сказать? Бесполезно упрашивать или упрекать тебя. Ты не поняла бы или даже не стала бы читать письмо.

Кроме того, я всегда знал, что однажды ты предашь меня. Я вынес все муки ревности в течение последних десяти лет. Я знаю, хорошо знаю, что ты никогда не хотела причинить мне боль. Только твоя чрезвычайная беззаботность и опрометчивость и твоя привлекательная способность быть нечестной были так восхитительны. Я знал все, и все равно любил тебя.

О нет, моя дорогая, у меня никогда не было иллюзий. Ты помнишь нашу первую встречу той ночью в казино? Тебе было семнадцать, и ты была красоткой, разбивающей сердца. Ты пришла ко мне на следующий день. Ты сказала мне — очень тихо, — что ты любишь меня и что я стал твоим первым мужчиной. Моя бедная маленькая девочка, это было ложью.

Я думаю, когда ты оставалась одна, ты смеялась, считая, что меня так легко обмануть. Но смеяться было не над чем. С нашего первого поцелуя я предвидел этот момент.

Боюсь, я достаточно слаб, но тем не менее хотел сказать тебе, что ты должна сделать для меня. Ты можешь испытывать сожаление. Хотя нет — если бы ты могла сожалеть о чем-то, ты бы больше не была Симоной.

Десять лет назад, перед войной, я был богат — не настолько, как твой новый американец, но достаточно богат, чтобы дать тебе, что ты хочешь. Ты не хотела так много перед войной, Симона. Кто научил тебя такой расточительности, пока я был вдали от тебя? Я думаю, было бы очень мило с моей стороны никогда не спрашивать тебя. Итак, большинство моих денег было в русских и немецких ценных бумагах, и больше чем три четверти из них пропали. Оставшиеся во Франции сильно упали в цене. У меня было жалованье капитана, конечно, но это небольшая сумма. К концу войны ты сумела растратить все мои сбережения. Конечно, я был дурак. Молодой человек, чей доход был уменьшен на три четверти, не может позволить себе дорогую любовницу и квартиру на авеню Клебер. Он должен или позволить леди уйти или требовать немного самопожертвования. Но я не смел требовать. Предположим, однажды я пришел бы к тебе и сказал: «Симона, я потерял свои деньги», — что бы ты мне сказала?

Что ты думаешь, я сделал? Я не предполагаю, что ты вообще когда-либо думала об этом. Ты не заботилась о том, кто спускал деньги, свою честь и свое счастье, чтобы удержать тебя. Я отчаянно играл на деньги. Я поступал еще хуже, я обманывал в картах. Я могу представить себе, как ты пожимаешь плечами и говоришь: «Прекрасно!» Но это подло — нечестно играть. Если бы кто-нибудь узнал, меня бы выставили отовсюду.

Кроме того, это не могло продолжаться всегда. Был один случай в Париже, хотя они ничего не смогли доказать. Тогда я обручился с англичанкой — я рассказывал тебе о ней, — с дочерью герцога. Мило, не правда ли? Я фактически решил содержать свою любовницу на деньги своей жены! Но я сделал бы это и сделаю это снова, чтобы вернуть тебя.

И теперь ты бросила меня. Этот американец изумительно богат. В течение долгого времени ты постоянно говорила мне, что квартира слишком маленькая и что тебе скучно до смерти. Твой «хороший друг» может предложить тебе автомобили, бриллианты, дворец Аладдина, луну! Я признаю, что любовь и честь выглядят довольно мелкими в сравнении с этим.

Ну а герцог как нельзя кстати глуп. Он оставляет свой револьвер в ящике стола. Кроме того, ему свойственно расспрашивать все относительно этой истории карточного шулерства. Так что ты видишь, игра закончена в любом случае. Яне обвиняю тебя. Я предполагаю, что они отнесут мое самоубийство на счет опасения разоблачения. Так-то лучше. Я не хочу, чтобы о моих любовных делах написали в «Санди Пресс».

До свидания, моя дорогая — о, Симона, моя любимая, моя любимая, прощай. Будь счастлива с твоим новым возлюбленным. Зачем со мной считаться — какое это имеет значение? Мой бог — как я любил тебя и как все еще люблю тебя вопреки самому себе. Со мной покончено. Ты никогда не разобьешь мне сердце снова. Я безумен — обезумел от страданий! Прощай.

Глава 18 РЕЧЬ ЗАЩИТЫ

Никто. Сама. Прощай.

После прочтения письма Кэткарта даже появление заключенного на свидетельском месте не разрядило напряжения. При перекрестном допросе генерального прокурора он решительно утверждал, что бродил по вересковой пустоши в течение нескольких часов, никого не встретив, затем под давлением признал, что спустился вниз в 23. 30, а не в 2.30, как показал на допросе.

Сэр Вигмор Вринчинг приложил много усилий, пытаясь убедить суд, что Кэткарт шантажировал Денвера, он преследовал заключенного своими вопросами столь напористо, что у сэра Импи Биггса, мистера Мурблса, леди Мэри и Бантера возникло ощущение, что всеведущий генеральный прокурор буквально бурил глазами стену в соседнюю комнату, где отдельно от других свидетелей сидела миссис Граймторп в ожидании вызова. После перерыва на обед сэр Импи Биггс поднялся, чтобы попросить слово для стороны защиты.

— Милорды, теперь вы слышали — а я ждал и молился здесь в течение этих трех тревожных дней, зная, с каким неподдельным интересом и искренней симпатией вы хотели бы услышать, — что доказательство, привезенное моим благородным клиентом, защитит от этого ужасного обвинения в убийстве. Вы слышали, как, словно из своей узкой могилы, покойный подал голос, чтобы рассказать о той роковой ночи 13 октября, и я уверен, что у вас нет сомнений в правдивости этой истории. Вы знаете, что мне не было известно содержание письма до тех пор, пока я не прочел его в суде прямо сейчас, и, находясь под сильным впечатлением, я представляю, как ужасно и мучительно, должно быть, подействовало оно на вас. Несмотря на мой большой опыт в уголовных делах, думаю, я никогда не встречался с таким мрачным делом, как дело этого несчастного молодого человека, чья роковая страсть — здесь мы можем использовать это избитое выражение во всей полноте его значения, — чья действительно роковая страсть толкала его все глубже и глубже на дно жизни, пока, наконец, не привела к насильственной смерти от собственной руки.