Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и его современник Бисмарк, Ницше верил, что прусские военные успехи и успехи парламента в меньшей степени являются результатом идей, чем крови и железа{445}. Однако в двадцатом веке идеи Ницше сыграли немаловажную роль. В белградском кафе его работы обсуждали убийцы австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда{446}. А «Так говорил Заратустра» носили в рюкзаках бесчисленные немецкие солдаты. В 1914 году на фронте распространялось специальное издание тиражом 150 000 экземпляров, вместе с Новым Заветом и «Фаустом» Гете — в этом заключался полный, поляризованный спектр старой и новой Германии{447}.
Если новая доктрина Заратустры и Диониса помогала гнать солдат в траншеи и утешала их, когда они находились там, то она ничего не делала, чтобы их оттуда вытащить. Современная германская культура подвела и не оправдала ожиданий поколения 1914 года, в той же мере как не оправдала и военная мощь. Это поколение не смогло забыть ужасы поражения и капитуляции, военные репарации и лишения, и со временем отомстило как сверхчеловек.
АБСОЛЮТНЫЙ НАРОД
К высшей цели философии нового века присоединилась цель народной культуры. То, чему Гегель дал название «абсолютный дух», а Шлейермахер — «универсальное существование конечного в Бесконечном и сквозь него», менее известные ученые, народные интеллектуалы, издатели, журналисты и «барабанщики» просто называли «народ», das Volk{448}. В то время как первые скитались по истории идей и играли в умные игры, последние спонтанно реагировали на беспорядки и неурядицы войны, перевороты промышленной революции и вторжения нового германского государства{449}. Но «народ» тоже был ноуменальной сутью — в ней и через нее любой отдельный немец мог стать всеми немцами{450}.
Дав немцам очень желаемую месть за французскую оккупацию и порчу их земель, поражение Наполеона в 1813 году разбудило шовинистическую народную культуру, нацеленную увидеть Германию объединенной и великой европейской державой. Эта амбиция едва ли укрепилась перед тем, как Венский конгресс согласился вернуть послевоенной Европе ее монархический status quo ante [status quo ante (лат.) — положение, существовавшее ранее. — Прим. перев.], и попытка реставрации вызвала почти полстолетия протеста и революции в Германии{451}.
Среди раннего «мозгового треста» популярного национализма были Эрнст Арндт и Фридрих Людвиг Ян. Эти люди писали под влиянием Гердера и Фихте после освободительных войн и забирались в германские корни, которые уходили гораздо глубже, чем у любого политического государства. Арндт был профессором теологии в Бонне и высокопарно писал о немцах в год поражения Наполеона. Он называл их «изначальным Volk», который все еще сохраняет свою этническую чистоту, он вспоминал трансисторическую германскую культуру для вдохновления верности отечеству Лютеранский пиетист Ян являлся основателем национального движения братства и создателем современной гимнастики, он соединял физическую форму и национализм в этническую доктрину, которая нравилась студентам университета{452}.
Еще одной промежуточной фигурой в немецком народном движении был профессор из Мюнхена Вильгельм Генрих Риль, интеллектуал и журналист, различавший «непременную» Германию в родных городах и деревнях каждого немецкого молодого человека. Риль был современником Рихарда Вагнера, но не находил ничего из простоты и теплоты, которые он связывал с немецкой сущностью, в великих операх Байрейтского театра, а вместо них рекомендовал народные немецкие песни{453}. Неотъемлемой частью Риля в философском восприятии «абсолютного духа» Гегеля был эмоциональный уход Volk корнями в землю, что давало простым немцам сравнительное чувство собственного достоинства и превосходства. Указывая на первичную и исконную «немецкую сущность», которую, как он считал, разделяют все немцы, Риль принижал значимость классовых и имущественных различий, как оснований для социального конфликта или политического раздела. Таким образом, он исключал из германского объединения, которому отдавал предпочтение, «хронически беспокойных людей», которые, как он говорил, противостоят ассимиляции — а именно, работающих бедняков, сезонных рабочих, евреев и журналистов{454}.
По мере того, как шовинистическая популярная культура росла на протяжении столетия, аргумент Риля повторялся. Если трансцендентальная немецкая сущность присутствовала за пределами классов и имущественных различий, то также существовала и изначальная германская вера — за пределами исторических религиозных конфессий{455}. В этой вере германский народ сам был Открывателем и Тем, кому открывают, коллективный германский Volk — высшей реальностью. Несмотря на всю кажущуюся грубость, допущения и высокомерность, идея о трансисторической религии народа стала важным шагом от трансформации христианства Канта и Гегеля, и небольшим прыжком от доктрины Ницше о вечном повторении.
В поисках германской индивидуальности, имеющие влияние эксцентрики и провидцы присоединились к трезвомыслящим проповедникам и организаторам типа Арндта, Яна и Риля. Поразительным примером является йенский издатель Евгений Дидерихс. Одетый в брюки из кожи зебры и турецкий тюрбан — эта одежда, по его мнению, демонстрировала, что он является человеком вселенной, каким он себя считал — Дидерихс устраивал пиры Диониса. Он со своими коллегами вел новое поколение романтиков, многие из которых набирались из движения «Молодая Германия», зародившегося в 1817 году{456}. Дидерихс не был ни узкошовинистически настроенным человеком, ни антисемитом, и взял религиозную модель для человечества из мистических учений Майстера Экхарта. Вместе с работами Экхарта он опубликовал многочисленные труды по древней и средневековой германской культуре, намереваясь задокументировать трансисторический германский Volk и дать силы популярному национализму{457}.
Поиск вечных расово-этнических корней одинаково легко заканчивался как во тьме, как и на свету. Он вдохновлял «мировое гражданство» в романтиках типа Дидерихса и этнографе Богумиле Гольце. Этот поиск также вызвал рост фанатических усилий по разделу народов мира на типы и разряды — культурно и биологически{458}. Среди наиболее зловещих результатов был расовый разрез девятнадцатого века. В культуре, менее верящей в утопии и идеальность этого мира, такие фантазии не имели бы успеха.
Но две души живут во мне,
И обе не в ладах друг с другом,
— это было напоминанием Гете новому веку о том, что не получившие помощи двойственность и конфликт остаются состоянием человека{459}. То, что идеальное всегда встречает неидеальное на полпути, было трудной аксиомой для выравнивания с фикцией
