Керенский. Вождь революции (СИ) - Птица Алексей

— Прошу вас привести меня в самую большую палату вашего госпиталя, — продолжил Александр Федорович, — Других посещать не буду. Нет у меня на это времени, да и отнимать его у вас считаю неправомочным.

— Да-да, прошу вас в Николаевский зал. Он вмещает двести коек и является самым большим.

— Прекрасно! Ведите.

Доктор развернулся и повёл Керенского на второй этаж. Пройдя разными залами и комнатами, они пришли в Николаевский зал. В нос ударила устойчивая вонь карболки, лекарств, немытых тел и тошнотворные миазмы тлена и крови.

В четыре ряда прямоугольников тянулись больничные койки, с лежащими на них ранеными. Здесь лежали те, кто был ранен только в голову. Керенский остановился посередине зала и привлёк к себе внимание словами.

— Товарищи! Я счастлив засвидетельствовать вам своё почтение. Временное правительство в моём лице восторгается вашим подвигом. Раны, полученные вами, не напрасны. Войне не длится долго, конец близок. Близко и ваше выздоровление. Мне поручено передать вам небольшие подарки для скорейшего выздоровления. Революция победила и войне скоро тоже придет конец, когда мы додавим германских империалистов. Я приложу все усилия для того, чтобы мы победили и заключили победоносный и выгодный для России мир. Ваша кровь не будет пролита напрасно.

Солдаты, кто с удивлением, а кто и с радостью, смотрели на министра. Со всех коек слышались тихие возгласы. У одного молодого солдата с ранением глаз, почти все лицо было полностью замотано бинтами. Он повернулся и спросил у своего товарища, лежавшего на соседней койке:

— Кто? Кто это?

— Лежи, Иван! Это Керенский.

— Какой Керенский?

— Министр юстиции который! Наш человек, за справедливость! Настоящий вождь революции! Всех царских министров пересажал, всех заключённых из тюрем выпустил. Одним словом — За правду!

— Да, жаль я его не вижу и, наверное, уже ничего и не увижу! — снова осознав свою слепоту, молодой солдат застонал от бессилия.

— Ууу, не хочу так жить, не хочу жить!

Дикий, заунывный крик вознёсся к самому потолку зала. Керенский вздрогнул от неожиданности, после чего огляделся.

— Не обращайте внимания, это Иван снова воет. Обречён он. Оба глаза вытекли, слепым будет. А кому нужен слепой, когда зрячие есть? Много нашего брата полегло, оскудела земля русская. Другие народы придут и своё возьмут. А мы все сейчас слепые, не понимаем, что происходит и куда нас ведут. А главное, зачем?

Керенский повернулся в сторону говорящего. Им оказался пожилой солдат с рыжими от табака, прокуренными усами. Его лицо, покрытое частыми морщинами, отличалось болезненной бледностью. Солдат имел ранение в лицо, изуродованное ухо, и через всю его щёку тянулся рваный шрам. Заметив на себе пристальный взгляд Керенского, он усмехнулся и продолжил:

— Штыком венгр полоснул: ухо оторвал, да щёку изорвал. Да и я его тоже не пожалел, всадил трёхгранный ему в брюхо. Весь туда ушёл, не выжил он. Да теперь уже всё равно. Што с нами-то будет, господин министр? Нешто вечно будем воевать?

Алекс судорожно сглотнул. Он впервые находился в госпитале, и его атмосфера ему сильно не понравилась. А слепой молодой солдат породил в душе нездоровые ассоциации. Зная историю, Алексу стало дурно.

«Нет, мне всё равно, наплевать», — уговаривал он сам себя, но перед ним всё мелькали обращённые к нему лица русских солдат.

Голова закружилась, он схватился за железную дужку кровати, и в его мозгу закрутились неясные образы. Он шёл вперёд, через клубящийся туман. Сначала белый, потом розовый, а затем ярко-красный, насыщенного цвета крови. Сделав ещё шаг, Александр неожиданно оказался на краю странного бассейна.

Покрытый синей кафельной плиткой, красиво изогнутый водоём был до краёв заполнен свежей кровью. Она парила, словно только что вылилась из человеческих тел. Тошнотворный запах страданий и горя коснулся его ноздрей.

«Что это? Где я?»

В ответ — тишина. Помимо своей воли министр сделал шаг вперёд. Неведомая сила нагнула его голову, взгляд устремился вниз, и он увидел, чья кровь тяжело колыхалась в этом бассейне. Перед ним плыли многочисленные имена убитых людей: Авдотья, Поликарп, Иван, Федот, Александр, Николай, Иван, Пётр, Онуфрий, Михаил, Алексей, Ирина, Мария, Ольга. Мужские и женские имена сливались под его взглядом в бесконечное полотно, а следом за ними следовали фамилии. Петров, Иванов, Сидоров, Козлов, Сергеев, Романов.

«Бассейн горя, бассейн веры» — всплыло у Керенского в голове.

Сотни, тысячи, миллионы убитых, пропавших без вести, оболганных, преданных, проклятых и не родившихся людей проходили перед его внутренним взором. Неисчислимый поток жертв, чья кровь пролилась на землю его Родины в то, другое, уже сбывшееся время. Все те, кто погибли в Гражданской войне, кто был расстрелян в ходе обоюдного террора. Те, кто умер от тифа, от ран, от голода. Все они проплывали перед его глазами.

Перед его лицом мелькали картины расстрелов. Вот, кажется, Нижний Новгород, подвал гостиницы, выстрелы, выстрелы, выстрелы. Трупы закапывают тут же, этих людей будут считать пропавшими без вести.

Петропавловка. В ряду стоят и мужчины, и женщины. Среди них генералы, офицеры, мещане и рабочие. Опять выстрелы. Братские неглубокие могилы, семь слоёв белых рук и ног, сваленных в кучу. И кости, кости, кости. Вот Финский залив, торпедированная баржа, полная людей. Чёрное море, две баржи, полностью заполненные белыми офицерами, открытые кингстоны и дикий рёв умирающих заживо людей пронзает его уши. Три тысячи расстрелянных в Киеве, расстрелянный Валаам, тысячи погибших в мелких городах и деревнях. Людей закапывали тут же, без отпевания. Сколько их безвестных костей осталось лежать в перелесках и оврагах.

— Не хочу, не хочу, не надо, прекратите! — кричал Алекс Кей. Но его никто не слушал. Образы продолжали мелькать перед его глазами. Тысячи замученных, убитых, расстрелянных шли нескончаемой вереницей перед его глазами. Гремели пушки, посылая снаряды в разбегающихся под их огнём восставших крестьян.

С тихим шипением выползал из железных баллонов хлор, двигаясь в сторону атакующих красноармейцев тамбовских мужиков. Они шли в безнадёжном, отчаянном порыве под свист артиллерийских снарядов и ложились, ложились в землю, покрывая её всю своими телами в домотканой обтрёпанной одежде. Позже сие действо назовут Антоновским восстанием. Громовым раскатом гремели в ушах крики убиваемых и умоляюще смотрели на него детские глаза с раздутыми от голода животами и пупками, что уродливо торчали оттуда, словно белесые черви.

— Дяденька, дай хлебушка с лебедушкой, нам исти нечего! Дай, мамка еле живая, только дай хлебушка. Папаньку убили, а дядька с голоду помёр. Братик с сестричкой позавчера ушли и не вернулись. Дядееенька, дай хлебууушка! А то меня самого съедяяят…

Чур меня, чур! Алекс стал неистового креститься, чего отродясь никогда не делал. Да, больно страшные картины развернулись перед ним, его психика не выдерживала этих образов. Одна надежда на Бога! Лишь у него мы черпаем себе силы! Только к нему прибегаем, когда опираться уже не на что. Последним в череде ужасных образов к нему явился царевич Алексей.

Невинное, красивое, как у херувима, лицо ребёнка, умные беззащитные глаза, что неожиданно строго заглянули в его лицо, проникнув в самую душу. Они приблизились и резко отдалились. Сердце Керенского защемило, да так, что слёзы отчаяния брызнули из глаз. Ребёнок отдалился и оказался на краю подземной пещеры с вертикальным стволом шахты, идущей на неведомую глубину.

Неясная тень возникла справа, вытянула руку с зажатым в ней оружием. Раздался гулкий выстрел, всколыхнувший низкие своды шахты. Ребёнок пошатнулся, неловко схватил руками воздух и, медленно заваливаясь, рухнул на дно.

Со дна шахты метнулся вверх его тоскливый крик.

— Маменька! За что меня, маменькаааа! За чтооооо…

Не успел смолкнуть крик, как тут же возник Кронштадт с серыми фигурками красноармейцев, бегущими по льду. Они серой, муравьиной массой перли на древние укрепления и казематы, идя в атаку против своих недавних товарищей и друзей. Бой быстро закончился и на льду и берегу остались лежать нелепые изломанные фигурки в чёрных матросских бушлатах, вперемешку с серыми застывшими комочками мёртвой плоти одетых в шинели красноармейцев. Последним возникло ведение лагерей, весь масштаб которых Керенский не успел оценить и тут же всё померкло.