Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика - Анна Наумовна Ардашникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и многие поэты этой эпохи, Талиб писал преимущественно газели, хотя в полном собрании его стихов присутствуют и разделы касыд, кыт ‘а и руба‘и, и маснави среднего объема, отличающиеся оригинальностью в выборе сюжетов.
Газели Талиба Амули несут характерные черты нового стиля. Процитируем одно из типичных стихотворений:
От брахмана мне [пришла] благая весть, что мне нужно
в монастырь магов,
Нить моих четок сплетена из зуннара.
Сам я пребываю в святилище Ка‘бы ислама, и все же
Страсть моя – вероотступник в храме огня.
Я – тот священный попугай, чья речь полна сладости,
Мешки сахара заготовлены в моем клюве.
Не преграждайте, о слезы, алмазами путь моим ресницам!
В доме моих глаз окошки открыты.
На моем сердца благодаря доброте нет медной [окалины]
ненависти,
Любовь приучила мое сердце вручную выжимать золото.
Письмо, словно змея, извивается у ног моего калама,
Что поделать – слова о кончике твоего локона в моем свитке.
С тех пор как по неосторожности я взрастил уединение,
Власяница – груз на моих плечах, хоть и соткана в одну нитку.
Скупясь, не хмурь брови, о виночерпий пиршества,
Ведь от одной капли вина переполняется наша чаша.
Пламя страсти пылает у меня в голове,
Если ветка розы для меня – чалма жениха.
Если печаль совершает обход вокруг моей головы,
чему удивляться,
Я – некая воображаемая точка, а печаль – циркуль.
Талиб, ищи признаки безнадежности, если у твоего таланта
Страсть к огню без дыма и розе без шипов.
В этой газели типичный для индийского стиля язык метафор (окошки глаз, медная [окалина] ненависти) и визуализированный сравнением с извивающейся змеей мотив написания письма сосуществуют в едином поэтическом пространстве с каноническим образом поэта – «попугая, грызущего сахар». Следует отметить также, что у всех поэтов, переселившихся из Ирана в Индию, в суфийских газелях появляется новый персонаж – брахман, упоминающийся в одном синонимическом ряду с огнепоклонником– зороастрийцем (муг) и заменяющий образ христианина (тарса), ранее служивший художественной реализацией идеи преодоления в мистическом опыте любых межконфессиональных различий.
Своеобразна газель Талиба, украшенная радифом «в состоянии войны», «воюет» (дар джанг аст). В ней достаточно четко выражены стилевые предпочтения автора, который «воюет» в том числе и с устоявшимися клише классической поэзии прошлого:
Мои уста таковы, что с медом и сахаром воюют,
Мое тело таково, что с шелковым ковром воюет.
Оттого, что на вкусе молчания замешано мое естество,
Язык моего пера со своим скрипом воюет.
Слабостью лисицы я прославился из-за своей стойкости
в любви,
А если это не так, я – тот гордец, что со львом воюет.
Мой поэтический дар тщеславен, ведь личность
его независимости
С зеркалом, отражающим лица, воюет.
Посмотри, узорчатый шелк может срывать розы
С помощью того, кто с узором циновки воюет.
У тебя тело, которое ранит [даже] аромат розы,
А мое сердце с наконечником стрелы воюет.
Что пользы глазам от цветника молчания Талиба,
Ведь соловей его души с трелями воюет.
Последовательные поиски новых неожиданных и необычных образов, составляющие важную часть поэтики индийского стиля, распространились и на область эпоса, затронув его тематику. Интерес к необычному и удивительному оформляется в эту литературную эпоху в особый жанр небольшой поэмы под заглавием «Судьба и предопределение» (Каза ва кадар) – рассказ об удивительном событии, напоминающий авантюрную повесть. Поэму с таким названием сложил не только Талиб Амули, есть подобные маснави и у Калима Кашани (Хамадани), и у других поэтов, писавших на фарси и урду.
В поэме Талиба Амули «Судьба и предопределение» действуют автор и рассказчик, в уста которого вложено повествование об удивительном событии, выделенное в тексте заголовком «Рассказ» (хикайат). В этом рассказе идет речь о том, как герой-рассказчик в одном из своих путешествий попал на море в ужасный шторм и как чудом спасся на обломке корабля:
От корабля осталось множество обломков,
Но каждый обломок был в объятиях волн.
Быстро погнал я Рахша плавания,
Привязал я свою душу к одному из тех обломков,
Ведь если для жизни он будет [путеводной] нитью,
Доставит меня из морской пучины на берег.
А если самóй могилой окажется глотка рыбы,
То эта доска будет мне гробом.
Но поскольку от мира мне вышла пощада,
Из струн жизни оставили мне пятую.
Два дня я мучился среди воды и грязи,
А потом прибило меня к берегу.
Оказавшись на берегу, герой попадает в чудесную рощу, полную цветов, которая в поэме описана в традиции весенней календарной поэзии (бахарийа). В этом райском месте герою встречается красавица, дескриптивный «портрет» которой также демонстрирует высокую технику васфа.
Далее автор повествует о том, что герой и красавица долго живут вместе в этом краю, у них рождается множество детей, требующих пропитания. И вот однажды герой отправляется на охоту, чтобы накормить вечно голодных ребятишек, а дальше происходит следующее:
Отправился я однажды в сторону моря
В надежде словить завитком силка добычу,
Чтобы куча детишек, [получив] эту летающую
в воздухе пищу,
Перестала кусать пальцы [от голода].
В этих мыслях вздыхал я на ходу,
По морю [поплыл] я на утлой лодчонке.
Как вдруг налетел сильный ураган,
Да такой, что я потерял из виду самого себя.
Дернул тот порыв ветра на
