Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Когда Пушкин пришел в полную меру своих духовных сил и до конца овладел своим даром и полнотой своих творческих возможностей, им реализованных и воплощенных, выяснилось, что государственно-политические и историософские принципы его миросозерцания не только, так сказать, «параллельны» его чисто поэтическому творчеству, но и втекают в него, оплодотворяя и давая темы для высоких созданий подлинного и чистейшего искусства. Объяснить это можно лишь тем, что саму основу жизненной эмпирии, жизненных сил и самого своего существования Пушкин воспринимал в форме, в образе, в иконе государства Российского и этим государством оформленного народа многонациональной империи. Выяснилось во вторую и вполне зрелую половину творческой биографии Пушкина, что для него философия жизни, историософия и даже вдохновительный Эрос и метафизика творчества соединились в имперской мудрости, имперской Софии, в «Граде и в Храме» – говоря в чеканных терминах о. Сергия Булгакова, который под конец жизни тоже проникся умилением перед двуединством Алтаря и Трона и сознанием исключительной важности идеи Белого царя. Это и есть тема «симфонии».

Научные интересы Пушкина сосредоточились главным образом вокруг «Истории Государства Российского » – откуда и его преклонение перед этим трудом Н.М. Карамзина. Но судьба России неимоверно жестока, и свое имперское величие, свое великодержавие грандиозная северная Империя должна была покупать на протяжении всей своей истории такой непомерной ценой, что не находишь слов для выражения этой трагедии, особенно если вспомнить, что произошло на наших глазах… Впрочем, у Пушкина нашлись достаточно сильные и пророческие слова по адресу тех, что замышляли уже в его время «невозможные перевороты».

Что же касается сочувствия Пушкина декабристам, то не надо забывать двух обстоятельств: сочувствие это – дело очень молодых годов; и, во-вторых, он принадлежал к группе, так сказать, «рылеевской», то есть к группе патриотов-монархистов, мечтавших не о пугачевско-разиновской резне (как, например, Пестель), но о преобразованиях, которые бы шли на пользу Родине и на увеличение ее мощи. Что же касается Чаадаева, то Пушкин очень скоро разобрался, в чем дело, и, несмотря на свое личное расположение к этому мыслителю, резко отверг его историософское русофобство, потом сделавшееся достоянием Владимира Печерина, во всем Пушкину противоположного…

Все это, конечно, должно вызывать ярость врагов свободы и подлинной гуманности, то есть «социалистов» и «левых», – от Белинского до наших дней… Когда проф. С.Л. Франк позволил себе в первый раз за все время существования критики и «пушкинского вопроса» откровенно высказаться по поводу Пушкина в духе, родственном тому, что мы здесь пишем, на него огрызнулись в журналах далеко не «левых» и не правоверно нигилистических: просто как публика, так и редакторские коллегии не в состоянии были выносить нарушения общепринятых трафаретов. А между тем здесь ставится вопрос – быть или не быть не только русской культуре, но и самым ее основам в будущем, – после того как земля, сожженная «атомным» огнем революции, постепенно освободится от этого яда и начнет давать живые ростки… С серьезной беспощадностью говорит по этому вопросу С.Л. Франк:

«История русской мысли, с интересом и вниманием исследовавшая и самые узкие и грубые, и самые фантастические общественно-этические построения русских умов, молча проходила мимо Пушкина. Кроме упомянутого выше общего пренебрежения к духовному содержанию пушкинского творчества, этому, конечно, содействовало и то, что вплоть до революции 1917 г. русская политическая мысль шла путями совершенно иными, чем политическая мысль Пушкина. Когда же пришлось поневоле вспомнить о Пушкине… то, из нежелания честно сознаться в этом расхождении и иметь против себя авторитет великого национального поэта, оставалось лишь претенциозно искажать общественное мировоззрение Пушкина или же ограничиваться общими ссылками на «вольнолюбие поэта и политические преследования, которым он подвергался», а также на гуманный дух его поэзии» (Франк, цит. соч., с. 13).

Вполне примыкая к этой точке зрения проф. С.Л. Франка, мы можем теперь несколько расширить и, так сказать, «онтологизировать» чрезвычайно важную тему политической мысли Пушкина, в форме которой преломляется и являет себя его общее миросозерцание. В этом миросозерцании и его принципиальных установках Пушкин не одинок, – его разделяли все люди творческого гения в России: Ломоносов, Державин, Крылов, Карамзин, Жуковский, Тютчев, Фет, Достоевский, Соловьевы (отец и сын) и в особенной степени Д.И. Менделеев. Частичное исключение составляет лишь Л.Н. Толстой, но его чрезвычайно сложная и запутанная проблематика не может быть, во всяком случае, решена по-интеллигентски, методом «коротких замыканий»… Ибо это прежде всего то, что ненавидел и презирал сам творец «Анны Карениной».

Творчество поэта в его интимных глубинах – это «трепещущая птица», «песнь, рожденная в слезах», «эолова арфа», «эхо» – на все голоса «мира, небес и преисподней»… Столь излюбленное – от персидских, вообще, восточных лириков до Фета – сравнение артиста с соловьем, кажущееся на первый взгляд слишком «легким» и даже «банальным», «затасканным», на самом деле очень глубоко и многозначительно. Певчая птица – творение беззащитное и пугливое: художник, замученный жизнью, – словно в когтях у кошки… Он наряду с настоящими аскетами относится к категории «людей лунного света», говоря языком В.В. Розанова.

И только что сумрак разгонит денница,

Смолкает зарей отрезвленная птица,

И счастью, и песне – конец!..

Райская отрада, за которой свершается «тайна песнопения», легко уступает «рабскому буйству» непосвященных… «Толпа вошла, толпа вломилась» – и песня смолкает, часто навеки.

Кто, кроме реальной силы, твердой имперской власти, – защитницы субъективных публичных прав, кто, кроме состраждущей пугливой птичке имперской власти, может отстоять и ее, и тех, кто ей внемлет, от хамов и злодеев? Но эта сила, защищающая поэта, должна пуще всего оберегать себя от «социальных заказов»… И лишь под защитой такой власти поэт может, не боясь расправы, бросить толпе свою выстраданную и ею заслуженную анафему:

Подите прочь! Какое дело

Поэту мирному до вас!

В разврате каменейте смело —

Не оживит вас лиры глас!

Такой силой, такой властью оказывается в условиях падшего бытия власть «благочестивейшего самодержавнейшего Государя» – во всяком случае, в России. Стоит ему или недосмотреть, или ослабить, или так или иначе изменить своему призванию, или, что самое худое и бедственное, вовсе исчезнуть, как тотчас же выясняется, что только та благословенная земля, которая произвела красоту имперских защитников певцов, произвела и самих певцов, обязанных своим бытием многовековой культуре на исторически образовывающейся почве, без которой нет творчества… Эта трудная и запутанная тема получит в особой статье детальную разработку.

Одной из самых вдохновительных и вызывающих на размышления тем надо считать тему Пушкина и России-Родины, ибо муза Пушкина, как и вообще муза всякого большого национального поэта, трехлика: Родина-Любовь-Смерть. Родиной и смертью определяется объективный рок поэта-пророка, всегда национального, никогда не националистического (за исключением жалкой мелюзги и «пуговиц», играющих в великодержавие, у которых, кроме шовинизма, за душой и гроша ломаного нет). Любовью определяется субъективный рок поэта – его творческое, дионисическое горение и восприятие красоты, которая сама в себе представляет или, во всяком случае, должна представлять ценность объективную, не колеблемую субъективными пристрастьями, и, тем более, пристрастьями мелких, всегда смешных, часто безобразных и бездарных шовинизмов…

Например, у Чайковского, как никто из музыкантов вдохновлявшегося творческим наследием Пушкина, есть четыре симфонии (из шести, им написанных), которые передают эту подпочву национального Эроса, творческий энтузиазм влюбленности в родную почву, в русскую землю (симфонии Первая соль минор, Вторая – до минор, Четвертая – фа минор и Пятая – ми минор, – в особенной степени эта последняя, главным образом ее первая и вторая части).

Пушкин, по причине своей утонченной, сверхъевропейской культурности, был далее чем кто бы то ни был от, так сказать, «сырой фольклористики», то есть от идолопоклоннического обожания низовой стихии, «где воздух густ хоть топор повесь» (по выражению Гоголя). Менее чем кто бы то ни был он склонялся в своем творчестве перед Дионисом в его отрыве от Аполлона, которому верно и не изменяя служил. Это прежде всего объясняется тем, что в морфологической поляризации этих двух стихий – дионисической и аполлоновской – и заключается сущность и результат творческого процесса, как это нам открыли Фридрих Ницше и Эрвин Родэ…