Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод…

Подлинный и здравый Эрос может вспыхнуть только к подлинной красоте, а Дух и сила суть признаки подлинной красоты. Тайна Эроса есть творчество, «порождение в красоте», как сказал Платон. Можно еще сказать, что творческий Эрос отвечает красотой на красоту, он умножает красоту, а следовательно и бытие, и энергетику в мире…

Ломоносов прекрасен своей наукой, светильник которой он принял из рук « Медного Всадника ». Ломоносов, сверх того, сам великий поэт, переживавший свою науку как великую красоту. Но Пушкин, сам в высокой степени образованный, культурнейший человек, несомненно в гуманитарной сфере большой ученый, – все же прежде всего и после всего величайший русский артист. И красота его творений, красота высшего порядка, была бы невозможной без того имперского Аполлона, того большого, медно-мраморного, гранитного стиля, который творчески возник на месте бесформенной славяно-финской этнической массы – топи. Красота творений Пушкина есть отраженная и преображенная красота Петрова Лика, красота его петербургской идеи. Пушкин как типичный артист быстро сменял свои временные увлечения одно другим, но, подобно радуге над водопадом, сияла в его творениях волшебной красотой гармоническая гамма красок имперского петербургского Аполлона, непоколебимая эротическая верность «ужасной», «сияющей» красоте Академика и Героя.

И то, что русская красота в своей полноте невозможна вне государства Российского, увенчанием которого явилась Империя Петра Великого, доказывается от противного всесторонним безобразием революции и не только переименованием Петербурга в мерзкопакостный «Ленинград», но и запустением Соловецкой обители преп. Зосимы и Савватия, разрушением Киево-Печерской обители, откуда пролился на всю Русскую землю свет Христов, запустением Саровской и Дивеевской обителей, связанных с именем преп. Серафима Саровского, величайшего русского святого…

Вне Империи у нас не только нет хороших стихов, симфоний и картин, величественной и исполненной вкуса архитектуры, но пропадает красота природы, которая не существует для Писарева, только и мечтающего о том, чтобы «срубить дуб, под которым целовались влюбленные».

Ни Пушкину, ни всему тому, что вдохновляло его – от прекрасных аристократических лиц и прекрасной природы до двуглавого великолепного Орла, символа Имперской Мощи и Имперского Единства, – нет места на шабаше гадаринского свиного стада…

Все это случилось потому, что революция есть отрицание Имперской творческой свободы, того самого большего стиля, которым жил, дышал и творил Пушкин и на чем выработалось его миросозерцание в зрелые годы.

Политическое миросозерцание Пушкина…

Чтобы подойти к этой теме, надо понять, что революция есть отрицание творческой мощи и творческого темперамента, отрицание « пира бытия », размаха и темперамента, что она есть вековечная молчалинщина, что ее идеал есть «умеренность и аккуратность», панический страх перед «своим мнением» и перед всяким дерзанием. Все это легко доказать цитатами, но мы теперь не этим заняты. Дело в том, что политическое миросозерцание Пушкина тесно связано с его эстетикой бронзы, мрамора и гранита… Это миросозерцание можно вслед за такими авторитетами, как князь П.А. Вяземский, А.Д. Градовский и др., определить как « либеральный консерватизм ». Это и легло в основание исследования на эту тему П.Б. Струве и С.Л. Франка.

«Пушкин непосредственно любил и ценил начало свободы», – говорит П. Б. Струве в великолепном предисловии к блестящему исследованию С.Л. Франка «Пушкин как политический мыслитель» (Белград, 1937 г.). «Но, – продолжает П.Б. Струве, – Пушкин также ощущал, любил и ценил начало власти и его национально-русское воплощение, принципиально основанное на законе, принципиально стоящее над сословиями, классами и национальностями, укорененное в вековых преданиях народа государство российское в его исторической форме – свободно принятой народом наследственной монархии. И в этом смысле Пушкин был консерватором».

Оригинальность и вместе с тем полная естественность политического миросозерцания Пушкина состоят в одновременном и гармоническом сочетании либерализма, консерватизма и прогрессизма – притом в самом совершенном и чистом, не искаженном значении этих слов, к незамутненному истоку которых великий артист учил нас вернуться…

Поистине, чтобы ныне идти вперед, необходимо выставить лозунг:

– Назад к Пушкину!

Было бы большой ошибкой думать, что политическое миросозерцание и общественная философия Пушкина есть нечто случайное, «приставное» к его творчеству, что может быть отстранено или заменено противоположным; а ведь это делалось и делается поныне!

Общественно-политический дух Пушкина так же неотделим от творческих глубин его духа, его бытийственной («онтологической») подосновы, как и все те красоты его творческих воплощений, которыми мы наслаждаемся и питаемся… Ибо все это составляет единый морфологический комплекс…

Конечно, несмотря на огромную одаренность Пушкина, ни его поэзия, ни его политическое миросозерцание не отлились сразу – великий артист и мыслитель прошел, правда очень быстро, ряд этапов, которые на первый взгляд хотя и могут представиться отклонением или замутнением зрелого образа пушкинской полноты, но все же представляют единый путь, единую траекторию пушкинского восходящего развития. Цельность его духа при всей мятежности его порывов, полных часто высокого трагизма, обязывает нас считаться с этим единством, где буквально нельзя вынуть ни одной детали, нельзя не отозваться на малейшее веяние высокого духа создателя «Медного Всадника»… Считать политическое миросозерцание Пушкина всего только «беглыми заметками» можно лишь при более чем «беглом», боящемся глубин отношении к творческому наследию величайшего русского гения. К источникам непонимания пушкинской «политики» мы еще вернемся. Подлинная свобода, как и все подлинное, познается по плодам. Великие Империи создаются всесторонними усилиями духа. И величие внешнее – имперская экспансия и престиж связаны глубочайшим образом с величием внутренним, проявляющимся в уме, алчущем познания, и в создании «творческих искусств, высоких и прекрасных», что есть конкретное выражение цветущей в лоне Империи свободной и сложной личности. Овидий, Виргилий, Гораций, Катулл, вся великая римская литература, Цицерон, Квинтиллиан и другие ораторы, сонмы великих юристов и др., – изнутри вполне соответствуют межнациональной мощи Рима вовне. И они, эти имена, в своем роде имена вполне «августейшие»… Они не могут эстетически не тяготеть к своему «собрату» по величию, к его коронованному олицетворению… Все это явления «августейшие»… Пушкин, Царь русских поэтов, в своем роде и в своей области явление не менее «августейшее», чем сам создатель Империи. Он поэтому не мог не тяготеть к своему собрату по величию, к коронованному олицетворению Империи, к Петру Великому… к «Чудотворцу Исполину»… Пошлые, человеконенавистнические и родиноненавистнические бредни какого-нибудь жалкого интеллигента вроде Михайловского о том, что государство должно хиреть, «чтобы личность цвела», это – «коротенькие идейки», от которых хиреют все и все, в том числе и Михайловские. В империи же Петра Великого цветут все и все, цветут, к сожалению, и товарищи Михайловские, ибо никому не дано права истреблять друг друга во взаимной грызне.

Толпы их все грызутся

Лишь свой откроют форум

И порознь все клянутся

Ин верба вожакорум.

Если и упрекнуть в чем-либо Империю, так это в недостаточно энергической защите субъективных публичных прав и тем более в недостаточной самозащите от Писаревых, Михайловских и прочих гасителей и обскурантов… Как характерно, что все ненавистники Государства и права, от Чернышевского до H.A. Бердяева включительно, также ничего не смыслили ни в Пушкине, ни вообще в искусстве, испытывая к последнему, особенно к проблеме красоты и к самой красоте, скрытое или даже открытое отвращение… В лучшем случае для них Пушкин был «борцом с самодержавием» и его жертвой – но и только. За такие же стихотворения, как «Клеветникам России», «Нет, я не льстец», «Пир Петра Великого» и др., H.A. Бердяев и его сподвижники готовы были бы во второй раз убить Пушкина, если бы только это было возможно. Сюда же надо отнести и их ненависть и презрение к Боратынскому, Фету, Тютчеву (к последнему – с некоторым презрительным снисхождением) – что обусловлено слепотой к проблемам искусства и красоты (у H.A. Бердяева нет на эту тему ничего сколько-нибудь заслуживающего внимания).