Беллона - Анатолий Брусникин

Как раз в эту секунду Агриппина Львовна вновь заговорила:

— Александр Денисович, вы давеча сказали, что прибыли в Севастополь добровольцем? Неужто правда? — спросила она, поглядев на него то ли с недоверием, то ли с неодобрением. — Иль, может статься, я неверно поняла?

Вот о чем, оказывается, она думала, храня молчание?

— Вы поняли верно. Я прибыл совершенно добровольно.

— Сюда? В Севастополь? — Она качнула головой, как бы поражаясь. — Знаете, я часто встречаю людей, прибывающих сюда не по долгу службы, а по собственному хотению, но… вы не похожи на них. Это либо наивные и восторженные натуры, либо честолюбцы, ищущие отличия… А вы… Вы ни то и ни другое. Я это увидела.

Вот тебе раз! Лекс внутренне насторожился. Опасная штука — женская проницательность, ее нельзя недооценивать. Есть какой-то непонятный механизм, встроенный в женское зрение и придающий ему опасную остроту. Я это увидела! Что это?

— Что? — нахмурясь, спросил он. — Что такое вы во мне увидели? Позвольте вас уверить, что, хоть я не романтическая натура и не искатель почестей, мой приезд сюда абсолютно доброволен.

— В этом я не сомневаюсь. По вам видно, что ничего против своей воли вы делать не станете, — продолжила странная госпожа Иноземцова, вновь заставив его внутренне вздрогнуть. — Вероятно, вами движет любопытство? Или желание проэкзаменовать себя опасностью?

Он молчал под испытующим взглядом ее матово-черных глаз.

— …Но уже через несколько дней вы, как все добровольно прибывшие сюда, слишком ясно поймете, какую ужасную ошибку вы совершили. В такое место по своему хотению не приезжают! — На белом лбу прорисовалась продольная морщина, и лицо стало похоже на трагическую маску из античного театра. — Ах, если б вы меня послушали! Ведь вы не то, что большинство, вы не военный и не чиновник. Поверните назад! Уезжайте, пока не поздно!

— Этого я сделать не могу. Я уже получил назначение, — сказал Лекс, всё больше удивляясь.

— Ах, Беллона, Беллона! — горько молвила тогда Иноземцова. — Как же притягивает она мужчин…

И отвернулась, и опустила голову.

— Кто притягивает? — переспросил он, не расслышав.

— Беллона. Богиня войны. Ненавижу это имя. — Агриппина Львовна содрогнулась. — Беллона отняла у меня всё! Бел-ло-на…

В ее устах мелодичное слово прозвучало гадливо, будто худшее из ругательств.

В следующее мгновение женщина — уже не мраморная и не алебастровая, а будто воспламенившаяся, с ярко проступившим румянцем — быстро и жарко заговорила:

— Это повальное безумие, это страшная эпидемия, поразившая мужчин. Я девять месяцев — а кажется, девять лет — работаю в госпиталях. Мне давно пора привыкнуть к крови и страданиям, но нет, невозможно… А главное, я совершенно не понимаю — зачем, ради чего длится этот кошмар? Знаете, когда-то я верила в Бога, но я давно уже не молюсь. В самую роковую минуту жизни Бог отвернулся от моей исступленной молитвы. А зачем нужен Бог, который от тебя отворачивается в роковую минуту? — Госпожа Иноземцова всхлипнула, но слез в ее глазах не было. — Извините, у меня нервический приступ… Я вам говорила, что не могу привыкнуть к крови и смерти, но сегодня был случай, который меня особенно потряс. Ничего, если я расскажу? Мне нужно про это кому-то рассказать, а вы умеете слушать не перебивая.

Он почтительно наклонил голову, подумав: определенно, это необыкновенная женщина.

— Утром с Корабельной привезли молодого офицера. Солдаты внесли его в палатку на руках, очень бережно. На рассвете была вылазка — кажется, неудачная. Много людей погибло, и их бросили на ничьей земле. Но этого офицера солдаты вынесли и вопреки правилам не сдали санитарам, сами доставили в госпиталь. Как я поняла, они очень любили своего командира. Он, как и вы, прибыл добровольцем, притом недавно, но чем-то успел заслужить любовь своей роты. Солдаты говорили про него: «Сердешный». Первый же бой для этого «сердешного» стал последним, а они всё не хотели верить, что он мертв. Не было ни раны, ни крови. «Дохтур, он контуженный, без чувствия, лечить надо», — всё повторяли они. Какое — «лечить»! Уже остыл, началось окоченение. Но действительно, никаких травм, и следов контузии тоже нет. Врач сказал: смерть от разрыва сердца. Понимаете?

— …Нет. Не очень.

— А я так очень! — воскликнула она. — У него потому и разорвалось сердце, что он был «сердешный». Попал в кромешный ад, где люди рвут друг друга зубами, как дикие звери, и сердце не выдержало. Думаю, окажись на его месте я, со мной случилось бы то же самое! Бел-ло-на… — Агриппина Львовна вновь передернулась, повторив имя богини. — Ладно б еще мы с неприятелями люто ненавидели друг друга. Так нет же! Я была после июньского штурма на поле с санитарами, мы подбирали раненых и убитых. На бастионах по случаю перемирия висели белые флаги. Наши и французы сошлись посередине. Стоят, мирно беседуют, курят, делают комплименты. Обыкновенные, нормальные люди. А едва спустили флаги — и снова все превратились в буйнопомешанных…

Лекс молчал, потому что ответить было нечего. Всё так. Мир управляется мужчинами и управляется скверно, преступно. Однако не вступать же с этой дамой в долгую дискуссию о революции и эволюции?

По крайней мере, обошлось без рыданий и нюхательной соли. Госпожа Иноземцова после своего взрыва довольно быстро взяла себя в руки. Извинилась за горячность, вытерла глаза, хоть они оставались сухими, и потом до самого лагеря следовали без разговоров.

Вся дорога заняла около часа. Рысью вышло бы скорее, но за Бланком в поводу следовала вьючная лошадь.

Лагерь на Северной своими размерами и планировкой более напоминал город: широкие и узкие улицы в версту длиной, многотысячное скопище людей. Только настоящих домов было совсем немного; кварталы в основном состояли из временных бараков, землянок, больших и малых палаток. Всё это очень напоминало английский тыловой стан в Балаклаве, только порядку, кажется, здесь было меньше, да совершенно отсутствовали разноцветные рекламы, которыми по британской традиции торговцы и маркитанты разукрасили свои лавки.

Магазины, трактиры, парикмахерские и пошивочные здесь тоже имелись, но какие-то скучные, без нормального для коммерции хвастовства. Лекс не сразу определился, хорошо или плохо это говорит о русской торговле. Решил, что, пожалуй, плохо. Приниженность частной инициативы — еще одно свидетельство подчиненности личных интересов казенным. В жандармском государстве коммерсант беззащитен от произвола, а оттого вороват и предпочитает прибедняться.

— В тех шатрах находится часть генерал-квартирмейстера Севастопольского гарнизона, — прервала его размышления Агриппина Львовна. — Они недавно перебрались сюда с Южной стороны. А наш госпиталь вон там — видите длинный барак и одинаковые палатки?

Бланк снял картуз и поклонился.

— Благодарю. И прощайте.

Но она медлила, глядя на него внимательно и грустно.

— Знаете что… Приходите к нам завтра вечером. Мы, сестры Андреевского госпиталя, по вторникам и субботам устраиваем soirée. — Она улыбнулась. Нечасто бывает, чтоб красивой женщине не шла улыбка. Строгому лицу Иноземцовой она далась с видимым усилием, будто губы давно отвыкли от этого мимического упражнения. — Не думайте, за пышным словом «soirée» укрывается обычный чай. Приходят свободные от дежурства врачи и приглашенные офицеры…

Бланк сделал жест, означавший «благодарю, но у меня не будет досуга», и Агриппина Львовна заговорила быстрее:

— Не отказывайтесь. Это вам сейчас кажется, что чаепития в дамском обществе на войне неуместны. Очень скоро вам захочется хоть на час забыть о войне. Всем этого хочется. Кстати говоря, — она улыбнулась снова и теперь удачнее, — приглашение на soirée — привилегия, которую нужно ценить. Многие мечтали бы попасть, но не хватает места. У нас всё очень скромно, но побывать на «Андреевском soirée» почитают за честь и генералы, и флигель-адъютанты… Если завтра не получится, приходите в субботу.

Услышав про генералов и флигель-адъютантов, Лекс подумал, что из этих вечеров можно извлечь пользу. В непринужденной обстановке, да при дамах легче заводятся знакомства и развязываются языки.

— Благодарю. Если позволит служба, непременно приду, — сказал он.

В груди что-то шевельнулось, и Лексу это шевеление не понравилось.

Он привык быть с собой честным. Что если дело не во флигель-адъютантах, а в матовых глазах госпожи Иноземцовой? Вот уж это совершенно ни к чему.

Нет, не приду, решил Бланк.

Ваше кривоглазие,

ваше кривоносие

С утра штабс-капитан изучал список вновьприбывших. Галочками были помечены девять фамилий, из них четыре еще и крестиками, а к двум Середниченко прибавил свои пометы. Работник он был дельный, но не шибко грамотный, разобрать его закорючки было непросто.