Роковая монета - Наталья Николаевна Александрова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, конечно… – Надежда протянула монету незнакомцу, при этом снова почувствовав щемящую тоску и сожаление. Но в то же время и облегчение, словно сбросила с плеч тяжкий груз.
Незнакомец бережно взял монету и попятился.
– Постойте! – окликнула его Надежда Николаевна. – Можно задать вам еще один, последний вопрос?
– Смотря какой!
– Что было написано на том пергаменте, который мы нашли в хранилище?
– Правильнее было бы спросить, кто его написал. Его написал тот самый человек, который совершил величайшее предательство. А написал он о том, что испытал после своего деяния. И нарисовал одну из монет, которые привели его к страшному концу, – чтобы предупредить всякого, кто увидит эту монету и возжелает ее…
– А как этот пергамент попал к Коврайскому?
– Когда Елена Коврайская нашла монету в тайнике, мы послали ей этот пергамент как знак предупреждения. Мы не хотели раскрывать всю историю и думали, что она найдет пергамент в хранилище. Но все пошло не так, Елена отчего-то стала носить монету на шее…
С каждым словом голос незнакомца становился все тише и тише, и сам он понемногу бледнел, словно выцветал, сквозь него уже можно было различить узор обоев.
– Мы? Кто это – мы? – спросила Надежда, но мужчина отмел ее вопрос небрежным движением руки – мол, вы и сами это знаете. – Но она не знала арамейского языка, как же пергамент мог ее предупредить?
– А это неважно… – прошелестел едва слышный голос, и незнакомец растаял, как туман под лучами солнца.
Подруги снова остались вдвоем.
– Что это было? – полусонным голосом проговорила Мария. – Мне показалось, что здесь был какой-то человек…
– Тебе показалось, – успокоила ее Надежда Николаевна.
– Да, наверное. Но знаешь, я его уже где-то видела…
– Видела? Где?
– В Эрмитаже… Знаешь, там есть картина Эль Греко «Апостолы Петр и Павел»… так вот, он был похож на…
– На кого?
– На кого? – повторила Мария, удивленно моргая. – О чем ты говоришь?
– Да ни о чем. Пойдем-ка на кухню, выпьем чаю.
– Но к чаю у меня ничего нет…
– Неважно. Заварка-то есть? И покрепче…
Иуда дождался, когда спадет жара, и пришел к месту под названием Голгофа. Еще издали он увидел три возвышающихся на этом месте креста с распятыми на них фигурами.
Он подошел ближе – и различил лица распятых. На двух крестах были уже мертвецы, и только человек на среднем кресте был еще жив. С трудом Иуда узнал в нем Иисуса. Лицо его было искажено страданием и скорбью, но сквозь эту скорбную маску проступало что-то иное. Казалось, что распятый скорбит не о самом себе, но обо всех остальных людях – о тех, кого ждет на этой земле горестный и бессмысленный удел.
А самое странное, самое удивительное – Иуда понял, что этот странный человек скорбит и о нем, о том, кто предал его, продал за тридцать жалких монет. И сердце Иуды впервые в жизни мучительно защемило, и неизбывная тоска переполнила его душу…
Вокруг креста теснилась небольшая группа людей. Среди них Иуда узнал Марию. Он не посмел приблизиться, наоборот, торопливо пошел прочь.
Небо у него над головой потемнело, на город наползла огромная лиловая туча, обрамленная странным мерцающим светом. Явно надвигалась гроза. Иуда пошел быстрее, чтобы успеть до начала грозы найти какое-нибудь укрытие.
Тут за ним побежала бродячая собака. Она скалилась и рычала на бегу, из пасти капала слюна. Иуда остановился, поднял с земли камень и бросил в пса. Тот отскочил, жалобно заскулив, но, как только Иуда пошел дальше, побежал следом.
Вскоре к первой собаке присоединилась вторая, затем третья – и вот за Иудой бежала уже целая стая. Шелудивые, тощие, голодные псы…
Он бежал быстрее и быстрее, и вскоре бродячие собаки отстали.
Иуда сбавил шаг. Дышать было тяжело, кололо в боку, во рту пересохло, перед глазами мелькали цветные пятна. А еще… еще перед глазами Иуды стояло лицо того человека – человека на кресте…
Он огляделся. Убегая от собак, Иуда оказался в незнакомом месте, далеко от города. Вокруг не было никаких признаков человеческого жилья – только выжженная, растрескавшаяся земля, редкие колючие кусты и сухие пустынные деревца.
Невыносимо хотелось пить, но нигде не было ни ручья, ни источника, ни колодца.
Теперь он рад был бы грозе – с ней пришел бы дождь, ливень, который утолил бы его жажду. Но гроза все не начиналась. Наоборот, туча уползла на север, к морю, и в небе снова засияло солнце. Безжалостное, беспощадное солнце пустыни.
Иуда пошел назад, но вскоре понял, что не знает дороги. Он еле плелся, каждый шаг давался ему с трудом, как будто к ногам были прикованы тяжелые каменные ядра.
Он снова огляделся – и тут увидел впереди, на краю засушливого плато, по которому он брел, дерево с печально склоненными к земле ветвями.
Иуда узнал это дерево.
Оно, это дерево, приснилось ему на постоялом дворе.
И оно же было отчеканено на серебряных монетах, на серебряных тетрадрахмах, которые ему заплатили во дворце первосвященника… заплатили за его предательство. Заплатили за страдания и смерть того человека.
Иуда замедлил шаги.
Это дерево… оно пугало его, но в то же время манило, звало. Оно словно разговаривало с ним на каком-то древнем, таинственном, непознаваемом языке. Иуда не понимал его слов, но от них его душу снова охватила неизбывная тоска.
И он снова пошел к дереву – ведь только под ним можно было укрыться от безжалостных лучей солнца.
Это дерево…
Оно выжило в жаркой, безводной и безжизненной пустыне, на самом краю обрыва.
Так и он, Иуда – он справится, он выживет…
Или нет?
Как в том сне, дерево тянуло к нему свои ветви, как костлявые руки мертвеца…
Иуда упал на колени, но невидимая рука снова подняла его и повела, потащила к зловещему дереву.
Он подошел к нему, припал к его сухому, корявому стволу и заплакал.
И дерево обняло его своими сухими, скрюченными ветвями.
И тогда Иуда понял, что говорило ему это дерево своим шелестящим, трепещущим языком.
Оно говорило, что его предательству нет прощения, его ничем нельзя искупить, но для него самого остался единственный выход, единственный путь…
И тогда Иуда из Кириафа развязал пояс, которым была препоясана его одежда, свернул из этого
