Колыбельная - Владимир Данихнов

Все в помещении так и ахнули. Холмогоров от ярости заскрипел зубами. Вперед вылез Леонид. Да кто ты такой, закричал он, брызгая слюной, чтоб указывать нам, кто мы такие? Ишь, нашелся! Леонид поднялся на сцену, чтоб принародно поставить Евгень Евгенича на место, но тут же спустился обратно, чтоб выпить минеральной воды — у него пересохло в горле. Евгень Евгенич хотел назвать Леонида молокососом, который лезет не в свое дело, и какое-то время подбирал в уме слова поострее, но тут принесли жаркое, и он позабыл о шустром экономисте. Решетов тоже хотел высказаться, но после очередной рюмки у него что-то случилось с речью. Он ходил между столиками, желая сказать коллегам нечто важное, но ничего важного сказать не получалось, и он просто пил, тоскуя о несказанном. Бухгалтерша Верочка захотела танцевать, но никто не приглашал ее на танец, потому что она была некрасивая. Зато жену Решетова приглашали на танец все кому не лень: она была писаной красавицей. Рассерженная Верочка наклонилась к начальнице: Щеглов прав, кроме нас и еще пары человек тут одно сплошное дерьмо. Начальница была согласна с мнением Верочки, не считая того факта, что она и Верочку считала дерьмом. Вечер продолжался. Официанты принесли водку, вино, шампанское, и снова — водку, вино, шампанское. Холмогоров хотел коньяку, но коньяк закончился. На подносах замелькал куриный жюльен. Решетов взял с сервировочного столика полоску буженины, пошел в туалет и пропал. Евгень Евгенич помирился с Леонидом. Они выпили за примирение, а потом еще раз выпили, уже без причины. Евгень Евгенич уставился на Леонида, не понимая, кто это такой и почему он с ним пьет. Леонид мысленно был далеко: в Таиланде или в другом месте, где круглый год тепло и есть море. Сквозь пьяный туман он смотрел на исказившиеся лица коллег и думал: дерьмо, как оно есть, настоящее дерьмо. Что у этих людей за душой? о чем они мечтают? чем живут? «Ни о чем они не мечтают, — думал он, — и не живут, а так». «Где же настоящие люди, — с тоской размышлял Леонид, — в этом калейдоскопе бухих лиц их не найти; куда они подевались?» Он пошел искать настоящих людей, но находил только водку и вино. Чтоб как-то отвлечься от тревожных мыслей, он раздавал женщинам горячие комплименты. Женщины улыбались симпатичному Леониду, а Леонид целовал им ручки, приговаривая: позвольте вашу ладошку, мамзель. Вскоре он обнаружил себя за портьерой с бухгалтершей Верочкой. Они целовались. Леонид гладил девичью спину, нащупывая складки молодого жирка, а неопытные губы Верочки впивались в его рот так, будто собирались высосать бессмертную душу. Леонид молча терпел эти домогательства. Он постарался отвлечься, думая о чем-нибудь другом, но у него ничего не получалось: настырные губы Верочки влажно шлепали его то в щеку, то в шею, то в подбородок, как будто по лицу скакала беззвучная жаба. Леонид взял Верочку за плечи и отодвинул от себя.

— Верочка, простите, у нас ничего не выйдет.

— Почему? — чуть не плача спросила Верочка.

— Потому что я такое же дерьмо, как и все, — глухо произнес Леонид.

Он опустил голову, сильно тоскуя:

— Щеглов прав, я — дерьмо…

— Да ну его в задницу, твоего Щеглова, — страстно заявила Верочка и приникла губами к пересохшему рту Леонида.

Их поцелуй заметил Холмогоров, который тайно любил Верочку. Кипя от ревности, он пришел к выводу, что не даст Леониду повышения, которого тот давно добивается. Поостыв, он подумал, что не давать Леониду повышения — поступок скверный, потому что Леонид хороший работник. Выпив водки и закусив лимончиком, Холмогоров нашел другую причину не повышать Леонида. Он пришел к выводу, что Леонид своим поступком разлагает коллектив. А коллектив важнее любого работника, каким бы хорошим он ни был. Лучше я повышу Щеглова, решил Холмогоров. 

Глава вторая

Программист Щеглов лежал лицом в снегу, придавленный тяжестью мира. Он несколько раз пытался подняться, но у него разъезжались ноги, и он снова падал. Его костюм был помят, волосы покрылись инеем. Мимо проходили Гордеев и Надя. Они шагали на расстоянии друг от друга, чтоб никто не подумал, что они пара. Увидев лежащего Щеглова, Надя ничего не сделала, а Гордеев подошел к обессилевшему человеку и помог ему подняться. Щеглов обнял Гордеева и стал умолять, чтоб добрый незнакомец выпил с ним за преданность, за честность и другие прекрасные свойства человеческой души. Гордеев отвел Щеглова к стоянке такси. Щеглов пытался затянуть Гордеева с собой в машину, обещал познакомить с женой и дочерью, которую зовут Помнушка (господи, такой милый ребенок, как я ее люблю, ты себе не представляешь, братишка), грозился, что если Гордеев не поедет, то и Щеглов не поедет тоже. Гордеев заплатил таксисту, чтоб он поскорее отвез пьяного Щеглова домой. Такси тронулось. Щеглов уронил голову на грудь и спал до самого дома. Надя ждала Гордеева на тротуаре. Губы ее кривились.

— Пытаешься показаться человечней, чем ты есть на самом деле, чекист? Оставь бесполезные попытки, у тебя плохо выходит.

Гордеев хмыкнул:

— Ты искренне полагаешь, что я хочу произвести на тебя впечатление, дитя?

Он холодно улыбнулся:

— Мне тебя жаль.

— Какое я тебе дитя? — возмутилась Надя.

Какой я тебе чекист, хотел спросить Гордеев, но не спросил. Небо было высокое и звездное, как в детской мечте. Снег лежал на крышах домов, как сахарная глазурь. Играла праздничная музыка. На городской елке мигали разноцветные лампочки. Огоньки горели в глазах счастливых ребятишек, предвкушавших праздник. «Как вышло, что до Нового года осталась неделя, а я провожу время с этим человеком?» — размышляла Надя о Гордееве. Что касается Гордеева, то он о Наде не думал. Он думал о смене профессии, но в голову ничего не приходило. Устроиться учителем в сельскую школу? Гордеев представил рябые лица деревенских ребят, перепачканные навозом, и понял, что прибьет линейкой одного из них в первый же день. Городскую общеобразовательную школу он вообще не брал в расчет: его от нее тошнило. Что касается какой-нибудь элитной гимназии, то Гордеев сомневался, что у него получится без содрогания глядеть в раскормленные лица элитных детей. Надя, видя, что Гордеев крепко задумался, тоже попробовала крепко задуматься, но думать было не о чем. Она радовалась, что сегодняшний вечер проводит не одна. Гордеев пошел быстрее. Наде, чтоб не отстать, пришлось бежать. Гордеев резко остановился, и она уткнулась носом ему в спину. Мне надо идти, сказал Гордеев. Надя молчала. Я еще вернусь, пообещал Гордеев. Нет, сказала Надя, ты не вернешься. Гордеев не знал, как успокоить несчастную девушку. Он сделал движение рукой, как будто хотел погладить Надю по голове, но не погладил, отвернулся и ушел. Надя следовала за ним до перекрестка, а потом потеряла белое пальто Гордеева из виду. Она замерла посреди улицы. Спешащие за подарками люди толкали беззвучно стоявшую девушку. «Это хорошо, что я чувствую, как меня толкают, — лихорадочно размышляла Надя, — это значит, я еще жива». Толстый мужчина в меховом пальто чуть не сбил Надю с ног и обругал ее. «Это хорошо, что я слышу, как мне говорят «уйди с дороги, прошмандовка, чего вылупилась», — думала Надя, — это значит, я существую среди людей, которые меня замечают». Она обняла себя за плечи: ее колотило от страшного холода.