Царь Гильгамеш (сборник) - Роберт Силверберг

— Ну и пусть себе говорит с Зиусудрой. При чем тут я?

— Ему надо переправиться на остров.

Пожав плечами, Сурсунабу ответил:

— Пусть сам найдет, как добраться до острова, если ему так хочется. А потом пусть узнает, захочет ли Зиусудра с ним говорить.

— Покажи ему свое серебро, — прошептала Сидури.

Я шагнул вперед и сказал:

— Я могу хорошо заплатить за свой проезд.

Лодочник ответил мне холодным взглядом.

— На что мне твой металл?

Дерзкий человек! Однако в нем не было никакого высокомерия. Просто он был крайне равнодушен. Он был для меня загадкой. С нарастающим гневом я сказал:

— Ты что, откажешь мне? Я царь Урука!

— Осторожно, Сурсунабу, — сказала Сидури. — Он не привык к отказам и плохо к ним относится. Нрав у него свирепый, а любовь к себе самому — колоссальна.

Я обернулся и уставился на нее с открытым ртом:

— Что ты сказала?!

Она улыбнулась, и это была нежная улыбка, не несмешливая. Она ответила:

— Ты единственный из всех впадаешь в ярость при мысли о собственной смерти. Что это, как не страшная любовь к самому себе, Гильгамеш? Ты уже сейчас скорбишь и оплакиваешь собственную смерть. Ты больше плачешь по себе самому, чем по своему покойному другу.

Я был потрясен ее словами, такими прямыми и резкими. Меня пронзила мысль об их точном соответствии истине. Я моргал, глядя на нее, и пытался что-то ответить. Но не мог найти слов. А она продолжала:

— Ты же сам это сказал. Ты очень печалился и скорбел по Энкиду, но именно страх смерти, твоей собственной смерти, выгнал тебя из твоего города в дикие и неведомые края. Разве нет? А теперь ты бежишь к Зиусудре, думая, что он тебя научит, как избежать смерти. Ну какой еще человек перед лицом богов так сильно себя любил?

Хозяйка таверны рассмеялась и посмотрела на лодочника:

— Ну же, Сурсунабу, не строй такую постную рожу! Этот человек — царь в Уруке, и он мечтает прожить вечно. Возьми его с собой к Зиусудре, прошу тебя. Пусть узнает то, что должен узнать.

Лодочник сплюнул и продолжал грузить лодку.

Это было совсем невмоготу: презрение лодочника и точный смысл слов Сидури. В моей душе вспыхнул гнев. Я словно почувствовал бой барабана в ушах, и руки у меня задрожали. Я гневно зашагал к Сурсунабу. На набережной между ним и мной был вкопан ряд небольших полированных каменных столбиков. Я бешено раскидал их в стороны, стремясь поскорее добраться до Сурсунабу, и схватил его за плечо. Он взглянул на меня без всякого страха, хотя я был вдвое больше его и мог прибить его. Его бесстрашие охладило мой гнев, я несколько поутих и отпустил его, ловя ртом воздух и пытаясь охладить себя.

Смиренно, как только мог, я сказал:

— Молю тебя, лодочник, возьми меня с собой к твоему хозяину. Я уплачу любую цену, какой бы она ни была.

— Сказал же я тебе, что мне нет нужды в твоих кусочках металла.

— Все равно, возьми меня. Ради богов, чьим потомком я являюсь, молю тебя.

— Так ты дитя богов? Тогда чего тебе бояться смерти?

Я почувствовал, как мой гнев возвращается от этих невозмутимых холодных ответов. Но я проглотил обиду.

— Что же мне, на колени встать? Молить, как нищему? Это что за великое дело — взять меня с собой на этот твой остров?

Он рассмеялся странным тонким смехом.

— Теперь это великое дело, глупый Гильгамеш. В свой ярости ты разбил священные камни, которые дают нам безопасную дорогу. Знаешь ли ты об этом? Они бы нас защитили. Но ты их разбросал.

Как мне стало стыдно! Я еще никогда не чувствовал себя так глупо. Щеки мои горели. Я упал в пыль и стал искать маленькие каменные столбики. Я уж очень ретиво набросился на них, поэтому некоторые лежали, расколовшись на куски, и сколько-то из них упало в море. Я тупо собирал оставшиеся. Сурсунабу жестом дал мне понять, что моя работа напрасна.

— Обойдемся и без них, — сказал он. — Может быть, риск будет чуть больше. Но если ты и впрямь дитя богов, то попроси их дать нам добрую дорогу и присмотреть за нами, пока мы будет плыть.

— Так ты меня берешь?

— А что делать? Возьму, — сказал он, пожав плечами.

Подошла Сидури. Она стиснула мои ладони в своих, прижалась ко мне и нежно сказала:

— Я не хотела говорить тебе обидных слов, Гильгамеш. Но в моих словах была правда, хоть они и были резкими.

— Может быть.

— Не думай о том, что я сказала, я надеюсь, что ты найдешь что ищешь.

— Спасибо тебе, Сидури. И за это пожелание, и за все остальное.

— Если случится так, что ты этого не найдешь, ты вернешься назад, сюда? Здесь всегда тебя будут ждать, Гильгамеш.

— Что же, это было бы не самым плохим местом, — сказал я, — но я не вернусь назад.

— Тогда доброго тебе пути, Гильгамеш.

— Счастливо оставаться, Сидури.

Она держала меня за руки и возносила молитву, обращаясь к какой-то богине, которую я совсем не знал и никогда о ней не слышал. Она молилась о том, чтобы я нашел мир, чтобы поскорее обрел покой и пришел бы конец моих странствий.

Вот только единственный мир и покой, который я себе тогда представлял, был могильным покоем. Я надеялся, что Сидури не это имела в виду. Но я решил принять ее молитву в лучшем смысле слов. Поэтому я поблагодарил ее. Лодочник сделал нетерпеливый жест, я влез в лодку и занял место на корме, опираясь на груду циновок. Он оттолкнулся от берега, и мы поплыли.

Мы молча плыли к Дильмуну. Боги защищали нас, и наш переезд был спокойным и гладким, под ясным небом. Море было то зеленым, то голубым, то глубоким синим, и нигде кругом не было видно земли: ни за нами, ни перед нами. Мне стало не по себе. Я чувствовал, что подо мною великая бездна. Казалось стоит посмотреть в воду — и я увижу могучего повелителя вод гиганта Энки, прямо у него дома. Мне показалось, что в воде мелькнула тень его двурогой короны. И сквозь жару дня я почувствовал озноб, тот озноб, который всегда чувствует человек, когда боги слишком близко от него. Я молился Энки, говоря:

— Я Гильгамеш, сын Лугальбанды, царь в Уруке, я ищу то, что должен искать. Защити и сохрани меня, пока я не найду это, о великий и мудрый Энки.

Моя молитва упала в пучину, и наверное, была услышана, ибо к концу дня мы увидели темную линию пальмовых деревьев на горизонте, а в последних лучах солнца предо мной встали стены города из белого известняка, а на песке возле них лежали вытянутые на берег корабли.

— Дильмун, — буркнул Сурсунабу.

Это было единственное слово, которое он произнес за все время нашего плавания.

34

Я пробыл там дней пять, а может шесть, я ждал, не соизволит ли великий Зиусудра допустить меня пред свои очи. Это было беспокойное время. От Сурсунабу я узнал, что патриарх не живет в самом Дильмуне, а построил себе уединенное убежище на одном из мелких островков, окружив себя обществом святых мужчин и женщин. Немногие пилигримы удостаивались чести попасть на этот остров. Выпадет ли мне такая честь, он не мог сказать, только пообещал, что передаст мою просьбу. Потом он уехал, оставив меня на Дильмуне. Я думал, увижу ли я его когда еще.

Говорю вам, я не привык к тому, чтобы вымаливать милости у лодочников или униженно испрашивать разрешения путешествовать. Но это было то, чему мне предстояло научиться, поскольку другого пути не было. Я сказал себе, что боги придумали это испытание для меня как еще одну ступень посвящения в истинную мудрость.

В странноприимном доме возле пристани я нашел себе жилище: большая, прохладная комната с видом на море, открытая солнечному свету и ветрам. Мы не строим таких зданий в наших землях, где просто глупостью было бы оставить отверстия в стенах. Наши зимы куда суровее тех, что бывают в Дильмуне. Мне казалось неразумным всюду трезвонить о моем происхождении и положении в Уруке, поэтому я назвался хозяину именем Лугал-амарку, того горбатого колдуна, чьими услугами когда-то мне пришлось воспользоваться. Теперь он тоже послужил мне, сам того не ведая.

У меня не было никаких возможностей как-то изменить свой рост или ширину плеч, я пытался вести себя совсем не по-царски, сгорбив плечи и опустив голову. Я не встречался ни с кем взглядом, пока кто-то сам не искал моих глаз. Я старался говорить только то, что было совершенно необходимо. Никто, по крайней мере в лицо, не приветствовал меня как царя Урука, хотя город кишел купцами и моряками всех племен и народов. Кое-кто из них говорил на знакомых мне языках. Я много раз слышал язык нашей земли, и язык племен пустыни, который в Дильмуне основной и очень распространен в прилегающих к нему землях. Некоторые обращались ко мне, неся какую-то тарабарщину. Как они сами понимали друг друга — не знаю. Язык этот состоял сплошь из щелчков, фырканья и чиханья, а другой тек, словно быстрая река, где слова соединялись одно с другим без малейшего промежутка, а еще один язык больше был похож на песню, чем на речь: его пели высокими напевными голосами.