Досье на звезд: правда, домыслы, сенсации. Их любят, о них говорят - Федор Раззаков

Вспоминает А. Ямпольская: «Козаков действительно принадлежит к тому редкому типу мужчин, которые обязательно женятся на своей возлюбленной. И не представляют брака без детей. Так что наш старший — Миша — был произведен на свет не только с общего согласия, но и по настоянию Михаила-старшего. «Без ребенка нормальной семьи не будет», — заявил он тогда».

В 1990 году Козаков снял на телевидении очередную картину — «Тень, или Может быть, все обойдется», которая стала для него семейной экранизацией: в фильме снялся он сам, его молодая супруга (она тогда училась в ГИТИСе на заочном отделении) и его годовалый сын. «Тень» оказалась последней постановкой Козакова перед его отъездом в Израиль.

Козаков покинул родину в июне 1991 года. Почему? Сам он позднее объяснил этот отъезд следующими причинами: «Перестройка, новая жизнь застала меня врасплох. Я понимал: все изменилось, работать надо по-другому. А как по-другому? Я не знал. Последние годы в России много работал на телевидении. Делал передачи по Фридриху Дюрренматту, по Артуру Миллеру, но чувствовал, что сейчас телевидению это не нужно. А весгерны, вообще коммерческое кино я не снимал. Не потому, что не хотел, а потому, что не умел. Не мое это дело. Создалась какая-то тупиковая ситуация, появилось чувство безысходности, ненужности. Я нашел спонсора, он дал мне миллион (это тогда!) рублей, и я снял «Тень» Евгения Шварца. Получил 15 тысяч. Вставил зубы. Что дальше? Раньше я знал точно: 250 рублей в театре, еще 250 в среднем — кино, ТВ, концерты. А теперь я ничего не мог знать точно, как будет завтра, послезавтра… Родился Мишка. Коробка памперсов стоила 25 долларов. Где их взять? Антисемитизм? Да, конечно. Но не столько по отношению ко мне, тут я больше о Мишке думал… Все это создавало ощущение какого-то развала… И еще — само понятие «заграница». Мне хотелось пожить за границей. Чтобы ездить из России, надо было стать своим в некой «стае выездных». А я не хотел быть в этой «стае»…

Бог мудрее нас: ты думаешь, что ты совершаешь поступок, а его совершают за тебя. Одно дело читать про эмиграцию у Бунина, Цветаевой, Набокова, Довлатова, а другое — самому все это пройти. Да, в других условиях, по другим причинам. Если бы я этого не прошел, живя в России, я бы все представлял иначе.

Я бы себе говорил: вот я сижу, работы не слишком много, кино затухает, художественное телевидение практически закончилось, концертов нет, а в это время в Израиле мои товарищи в театре «Гешер» (что в переводе значит «Мост») успешно играют, они попробовали, что такое другая жизнь, а я не решился. Зная свой вонючий, самоедский характер, могу сказать точно: я бы себя сгрыз. Мне нужно бьгло все попробовать самому. Надо было узнать, что такое в 57 лет начать учить иврит, что такое играть на чужом языке, что такое суметь на нем преподавать в театральном институте, и многое другое…»

Стоит отметить, что отъезд Козакова многие его коллеги восприняли неоднозначно. Некоторые с пониманием, но другие, а таких оказалось большинство, с раздражением и злоетью. По их мнению, выходило, что Козаков чуть ли не предал родину в самый ответственный момент — покинул страну накануне революционных событий (два месяца спустя в Москве случился ГКЧП). К примеру, Виктор Мережко, отсняв эпизод отъезда Козакова с семьей на вокзале, вставил в него комментарий Владимира Познера, который публично осудил Козакова. Были и другие нелицеприятные выступления коллег уехавшего, появившиеся в те дни в средствах массовой информации. Чуть позже Козаков по этому поводу напишет: «Это заставило меня крепко задуматься: что же это у нас за страна такая, если люди одной профессии, одного круга интересов, которым все доподлинно известно, — и про положение дел с телекино, и про зыбкость существования в театре почти каждого из нас, и моего в частности, и про то, что не от хорошей жизни я бежал, и тем паче не на легкие хлеба себя обрекаю, могут — ничтоже сумняшеся — такие передачи вслед уехавшему сделать или в таковых участвовать, зная, что уже и ответить публично не могу? Если свои на такое идут, так чего ждать от чужих?..»

Стоит отметить, что Козаков уезжал в Израиль не спонтанно, а тщательно все взвесив. Еще в декабре 1990 года он в течение двух недель был с гастрольной поездкой в этой стране и смог заручиться поддержкой своих коллег, приехавших туда за несколько лет до этого (актер Валентин Никулин, режиссер Евгений Арье). Коллеги пообещали ему место актера и режиссера в своем новом русскоязычном театре, даже гарантировали зарплату в 1000 долларов. Так что Козаков ехал в Тель-Авив не на пустое место. Однако действительность, с которой Козаков столкнулся в Израиле, оказалась менее привлекательной, чем рисовалась в его воображении. Внезапно выяснилось, что театру «Гешер» Козаков не очень-то и нужен. В итоге его режиссерские задумки оказались невостребованными, да и актерские перспективы были весьма расплывчаты. В конце концов ему было предложено в двухнедельный срок заменить артиста Бориса Аханова в постановке «Розенкранц и Гильденстерн», что самому Козакову показалось делом абсолютно нереальным. После всех мытарств, связанных с переездом, надо было за столь короткий срок выучить роль и ввестись в полноценный спектакль. Короче, Козаков в те дни чувствовал себя не самым лучшим образом. И тут на его пути возник змий-искуситель в лице бывшего замдиректора Малого театра, а ныне одного из работников дирекции Тель-Авивского государственного камерного театра Юрия Хилькевича. Он предложил Козакову перейти к ним в театр и сыграть роль Тригорина в постановке Бориса Морозова «Чайка», причем на иврите. Поначалу Козаков хотел было отказаться, однако после того как Хилькевич ознакомил его с условиями будущего договора — приличная зарплата на целый год, всевозможные отчисления на пенсию и т. д., — согласился.

Соглашаясь на переход в другой театр, Козаков в душе осознавал, что идет на определенный риск. В течение пары-тройки месяцев выучить и сыграть роль на чужом языке, которого до этого он никогда не знал (на иврите он мог сказать только одно слово — «шалом»), казалось делом неподъемным. Однако ситуация обязывала Козакова пойти на этот риск, и он, несмотря на все свои сомнения, надеялся справиться с этим делом. И внутреннее чутье его не подвело. Уже 4 октября в театре состоялась первая репетиция, и Козаков выдал весь текст роли наизусть, да еще и с выражением. А ровно два месяца спустя в камерном состоялась премьера «Чайки», которую Козаков, по мнению публики и критики (восторженные статьи появились даже в «Нью-Йорк тайме» и «Вашингтон пост»), отыграл достойно. Чуть позже о Козакове даже сняли документальный фильм под названием «Я должен играть», который показали по Израильскому телевидению. Однако в глазах самого актера это была пиррова победа. Почему? Всю жизнь «бороться» с ивритом, зная, что он никогда не сможет стать для него родным языком, — такая перспектива совершенно не устраивала Козакова. Однако, чтобы заработать себе на достойную жизнь, Козакову в течение нескольких лет пришлось наступать на горло собственной песне. «Чайку» он сыграл 45 раз, побегал в массовке в «Ричарде III», сыграл две роли в спектакле «Вчера, позавчера». Но главным его заработком и местом приложения для души и сердца все-таки был не театр. Это были концерты на русском языке, на которых он читал стихи Пушкина, Тарковского, Бродского и др., играл отрывки из прошлых, еще московской памяти, спектаклей. Помимо этого, Козаков находил время и возможность участвовать и в других творческих проектах. Например, он озвучил пять фильмов компании «Уорнер Бразерз». Показал с большим успехом свою «Тень» в разных городах Израиля. Причем заработал на этом в несколько раз больше, чем то, что получил за постановку этой же «Тени» в Москве. На заработанные таким образом деньги в 1993 году Козаков сумел купить себе в Тель-Авиве квартиру. Это так называемая «ключевая квартира» — она на 40 процентов принадлежит хозяину дома, на 60 — ее владельцу. Квартира стоила 85 тысяч долларов, из которых 50 тысяч Козаков заплатил сразу после въезда.