Моль - Виктор Свен

— Что?! — воскликнул Решков, и вдруг — уже совсем тихо — прошептал: — Вот это и есть навсегда…

Начальник милиции «навсегда» воспринял шуткой и рассмеялся.

— Навсегда! В этом не сомневайтесь! В Иртыше — дело верное. Обжалованию не подлежащее. Только чёрт ее угораздил сегодня тонуть. У нас, понимаете, вечеринка наклёвывалась. А мне придется возиться. Она-то, эта учителка, у нас на особом учете состояла. Может, хотите со мною?

Решков ответил не сразу. Он как будто почувствовал себя на перепутье. Тропинка раздвоилась. Вправо и влево. «Вы — вправо, я — влево», — вспомнились ему кем-то сказанные слова. «Да, ведь, это я говорил Ирине», — чуть не вскрикнул Решков, и судорожно вздохнув, сказал:

— Нет, я не пойду. К тому же, сегодня ночью, я уеду.

Он еще о чем-то говорил, отрывисто и сбивчиво, и замолчал лишь после того, как обнаружил, что комната пуста.

Легкая растерянность сменилась попыткой ответить на глупейший вопрос: стоит ли брать плащ? Он дважды подходил к окну, у которого висел плащ. Один раз он даже снял его с крючка и опять повесил. Так, ничего не решив, он вдруг опустился на стул, только теперь догадавшись, что идти ему некуда.

Автору уже приходилось говорить, что свое действо он воссоздает по отрывочным наброскам и заметкам, сохранившимся от давних времен. Измятые листки бумаги кидают Автора от события к событию и своим калейдоскопическим мельканием эти события заставляют Автора сворачивать с отлично наезженной литературной автострады на ухабистые и мрачные просёлки жизни, на которых произошло —

Знакомство с Карпенко, с Костей Туровцом и ещё кое с кем

Не только люди, вещи не знали покоя. Этому письменному столу стоять бы да стоять, да принимать на себя тяжесть локтей внуков и правнуков.

Но не тут то было. Всё сдвинулось. Отцов выбросили. Детей куда-то угнали. Что о внуках сказать?

Этот письменный стол, устоявшийся, крепкий, из грушевого дерева сделанный стол, сорвали с места и за красоту перенесли в райком партии, чтобы первому секретарю Карпенко было на чем составлять резолюции.

Он их сочинял очень умело, и за этим столом собирался сидеть вплоть до построения коммунизма, но помешала ранняя, веселым хмелем отравленная весна. Весна была такая буйная, что Карпенко сбился с пути и как-то вечером, догнав лишенку, кулацкую дочку Фросю, потащил в кусты. Фрося страшно завизжала, и вместо того, чтобы спокойно лежать, вырвала у Карпенко левый глаз.

Дальше всё сложилось как-то нескладно. Из-за кулацкой дочки. Из-за лишенки Фроси.

Фросю, понятно, арестовали и за террористический акт расстреляли. Но не повезло и секретарю. Его сняли с занимаемого поста.

Карпенко, теперь уже с одним глазом, отправили в Омск. Там, став секретарем заводской партийной организации, он прежде всего показал на свое изуродованное лицо и объяснил, как было совершено покушение, подготовленное шпионско-террористическим центром. Когда же была прочитана давняя заметка из газеты-многотиражки «Гигант» о «кулацкой вылазке», члены нового партийного бюро единодушно постановили провести закрытое собрание актива с повесткой дня: «Усиление классовой борьбы по мере приближения к социализму и задачи партийной работы на данном этапе».

А стол, тот самый письменный стол, за которым так и не успел насидеться Карпенко, попал к его помощнику.

Помощник знал, что и ему восседать за этим столом придется недолго. Пришлют другого, испытанного коммуниста. А раз так, то помощник сразу же велел перетащить красивый стол в свою квартиру.

Да только и у помощника не прижился грушевый письменный стол. То ли он уже отслужил свой век, то ли еще что, но в очередную попойку у помощника секретаря случилась драка и пострадал письменный стол: одну из тумбочек сломали.

Пришедший на другой день для ремонта столяр из заключенных объяснил, что дело швах: письменный стол тонкой работы, и восстановить тумбочку просто невозможно.

Обалдевший с похмелья помощник секретаря обозвал заключенного вредителем и выгнал.

Потом помощник попробовал было без чужой помощи приспособить стол, ставил его боком к подоконнику и подкладывал кирпичи. Толку не получилось. И осенью, когда уже загудели ветры, но в бараках еще не полагалось топить, помощник взял топор и навсегда расправился с грушевым столом. Дров оказалось порядочно. Письменный стол хорошо горел в буржуйке и — много позже — помощник любил вспоминать качество работы прежних мастеров.

А за год до этого происшествия семнадцатилетнего Костю Туровца привел к себе в дом директор полесской средней школы и сказал:

— Вот что, Костя. Ты уже в последнем классе. Тебе надо вступить в комсомол. Без этого тебя не пустят ни в университет, ни в институт. Об этом я тебе говорю прямо, потому что я тебя знаю и тебе верю.

— Да, Петр Петрович, вы меня знаете. Я благодарю вас за всё, что вы мне дали. Я вас, Петр Петрович, люблю. Вот так, совсем так, как своего отца. Но почему…

Директор положил руку на плечо Кости.

— Другого выхода, Костя, нет. Такие, как ты, должны получить высшее образование. Чтобы потом, когда-то и как-то поправить жизнь. Если не пойдешь в комсомол, двери перед тобой закрыты! Для будущего ты потерян. Ну, да, ты сможешь стать хорошим мастером или бухгалтером. Такие тоже нужны. Но они — мастера и бухгалтеры — будут и без тебя. Перед тобой другой путь. Тяжелый, как Крест. Взвали его на себя, претерпи! Не ты один! Таких много. Если бы можно было, Костя, обойтись без комсомола, о нем я бы тебе ни слова не сказал. А вот сейчас говорю. Ради твоего отца, ради родной земли, ради будущего. Будущее должно быть иным. А каким? Тебе сейчас семнадцать. Если бы было другое время, ты, как Ломоносов, в лаптях пришел бы в великую науку, и наука гордилась бы тем, что у тебя отец беднейший из бедняков и совсем неграмотный. Это я говорю, потому что знаю о тебе, о твоем духовном мире, о твоих способностях, о твоей страсти к познанию может быть даже больше, чем ты сам о себе знаешь. Ломоносовские лапти и твоя душа — всё это не ко времени. Теперь билет нужен. Билет — у них — вроде пропуска. Ты можешь, Костя, упрекнуть меня, вот, дескать, мой любимый Петр Петрович наставляет меня кривить душой. Да, наставляю, казнюсь за это, а по-другому не могу. Не вижу иного пути. Мне… мне, что ж, мне даже плакать хочется и над собою и над тобою, Костя… плакать, что всё, что я дал тебе, что ты вычитал в книгах из моей библиотеки, что всё это пропадет втуне. А теперь решай сам!

Так и об этом не один раз беседовал с Костей Петр Петрович.

Костя стал комсомольцем, окончил среднюю школу и уехал в город. Всё казалось ему простым и легким. Впереди — университет. А пока что — работа и даже интересные комсомольские поручения, вроде преподавания литературы в вечерней рабочей школе.

Раз в неделю появлялся Костя Туровец в этой школе. Прошло несколько месяцев — и в отведенной для занятий комнате уже не хватало места для желающих послушать беседы. Среди молодежи сидели и старики, которые никогда и ничего не слышали ни о Пушкине, ни о Достоевском, ни о Гоголе. Начали, наконец, просить Костю устраивать «лекции» почаще, о чем с удовольствием сообщил руководитель вечерней школы в городской отдел народного образования, а оттуда — о Костиных успехах и Костиной активности — доложили в горком партии.

На одну из бесед Кости прибыли представитель горкома и заведующий отделом народного образования.

С этого и началось всё дальнейшее. Представителям не понравилось, что Костя Туровец говорит о русской литературе и забывает литературу советскую. А что самое возмутительное — он показал себя совершенно безыдейным и даже политически неграмотным. Он увлекал людей просто литературой, забывая раскрывать ее буржуазную сущность и не внушал слушателям ненависти к прошлому.