Мы жили в Москве - Лев Копелев

11 марта. Приехали с Генрихом к Надежде Яковлевне (Мандельштам). «Я должен увидеть эту великую женщину. Чем ей можно помочь? Что я должен для нее сделать?»

Она в постели. Тяжелая одышка.

Он осторожно расспрашивает. Она: «Я жалею, что родилась в России…»

«А я часто представляю себе, что было бы со мною, если б я родился в России или в Китае…»

Она расспрашивает о немецкой молодежи.

Оба не ждут от будущего ничего хорошего.

Вечером звонила Н., которая оставалась у Надежды Яковлевны. Та говорила: «У него на редкость хорошее лицо… Оказывается, есть еще и там люди, которые испытывают ответственность за нас, за нашу страну».

12 марта. Генрих пришел возбужденный, раздраженный. Предстоят визиты к Льву Гинзбургу, потом к Константину Симонову. «С вами и вашими друзьями я говорю все, что думаю и чувствую… А там придется выбирать выражения, там будут и функционеры. Но и с ними я должен видеться, должен для того, чтобы иметь возможность видеть других, своих».

13 марта. Генрих идет на обед с руководителями Союза писателей, они его давно и настойчиво приглашали. Л. очень раздражен: «Зачем это нужно?» Я успокаиваю: «Ведь Генрих — писатель, он должен встречаться не только с друзьями».

После обеда мы у них в гостинице. Они рассказывают: «Были Верченко, Озеров, Луконин — «толстый поэт» — с женами». А до этого в издательстве «Прогресс» Генриху представили Павлова, переводчика Сталина.

За обедом длинные и скучные тосты. Генрих молчал. Озеров все нажимал: «Мы — ваши друзья, а вы нам не верите, встречаетесь не с теми людьми, с кем надо». Генрих: «Я встречаюсь со своими друзьями». — «Это мы ваши друзья, поймите». И говорил еще больше и все одно и то же, о советском миролюбии и советском гуманизме, о некоторых злопыхателях, обиженных тем, что их народ не признает… Сосед Аннемари по столу (видимо, заметив ее отчужденность), сказал: «Вам, наверно, непривычны наши речи». Аннемари: «Что вы, мне такие речи очень привычны, ведь мы оба учились в католических школах». Сосед поперхнулся.

Генрих: «Озеров считает меня школьником, нашкодившим, но не совсем безнадежным».

Вечером у В., новой приятельницы Бёллей. Понедельник, тринадцатое, но вечер получился прекрасным. Л. много пел украинские, русские и немецкие революционные песни. Наши меломаны ужасались, а Генрих и Аннемари были довольны. Просили еще. Генрих: «У меня с песнями сложные отношения. Сначала в скаутах, потом трудовая повинность, потом солдатчина. Подъем в пять утра; стоишь сонный, голодным, и команда — «веселую песню»».

Тосты Л: «Упаси нас Бог от спасителей всего человечества и отдельных стран. А Генрих спасает людей. Это единственное, что можно сделать». Генрих: «Мы с Аннемари в Кёльне иногда говорили, что, пожалуй, самые лучшие наши друзья — в России».

Я сказала, что Бёлль научил меня различать причастие буйвола и причастие агнца. Этот выбор нам приходится делать ежедневно.

На обратном пути Генрих: «Я боюсь — завтра в Прагу. Этой поездки я боюсь. Там все гораздо хуже. И там возлагают на меня ответственность, слишком большую».

14 марта. Провожаем Бёллей. Кроме нас с Костей Богатыревым на аэродроме только функционеры. Косоруков смотрит откровенно ненавидяще, остальные отстраняются, едва здороваются.

8 февраля 1975 года.

Р. Встречаем Бёллей в аэропорту. Они стоят в очереди к пограничнику проверка паспортов. Ирина Роднянская: «Может быть, лауреату Нобелевской премии можно без очереди?» Но они продолжают стоять.

На этот раз визу ему посол Фалин привез домой.

Оставляем вещи в гостинице и едем к нам пить чай.

Они оба выглядят лучше, чем три года назад. Хотя он вдруг приложил руку к левому уху: «Не слышу. Забыл дома уши». — «Что случилось?» «Старость». (Оказалось, что частичная потеря слуха после небольшой автоаварии.)

У нас Вильгельмина, Борис, Костя с женой.

Л. Бёлли рассказывают, как ровно год тому назад к ним прилетел Солженицын.

Сначала был телефонный звонок министра: «Примете ли гостя?» «Конечно, если он захочет». Потом позвонил Брандт с тем же вопросом, получил тот же ответ. А. Солженицына привезли из Франкфурта на машине. И следом — сотни машин корреспондентов со всех стран. Заглядывали в окна, в щели ставен. Дом в осаде. Взвод полиции. На кухне — полицейский командный штаб. Во дворе — полевые кухни.

Александр не успокоился, пока не позвонил в Москву, не поговорил с женой.

«Нам с ним было хорошо. Опять поразила его твердость. Он увидел снимок на стене: «Это ваша мама?» — «Нет, Роза Люксембург». Он очень удивился, но ничего не сказал.

С Цюрихом я поддерживаю все время связь — переписываемся и говорим по телефону, мы хотим вскоре повидаться…

Кто-то предложил, чтобы несколько наших писателей — Ленц, Грасс, Фриш — встретились бы с ним, поговорили, рассказали бы о том, что происходит у нас. У него представления о нашем мире нереальные. Но я был против; из этого ничего не могло получиться…

…Мне очень понравился «Голос из хора» Синявского. Автор по-настоящему образован, у него чувство юмора, пишет смело…

…Прочитал книгу В. Корнилова «Без рук, без ног» — очень интересно. Сочетание традиционного письма и эксперимента.

Расспрашивает о Надежде Яковлевне: «Как наша старая дама?»

Пришел еще гость, В. Корнилов. Пересказываем похвалу Бёлля.

«…Я эту повесть писал в Якутии. А перед этим все читал «Хлеб ранних лет» …Мне важнее всего там — два потока времени: медленное прошедшее и быстрое настоящее… В книгах Бёлля есть безумие, оно мне очень близко. Каждый писатель немного безумен. И в отношениях Бёлля с Богом есть безумие».

Бёлль слушает задумчиво, переспрашивает. Ему кажется, что это опасная почва для размышлений.

Рассказывает, что редактирует перевод Евангелий. Они обнаружили 2500 ошибок. «Это ведь писали не ангелы, а люди».

Рассказывает: «Один из недавно эмигрировавших советских литераторов выступал в Западном Берлине на собрании, устроенном Шпрингером и Штраусом, и говорил о епископе Шарфе как о фашисте. Шарф молодым священником был в Сопротивлении, сидел в гитлеровском концлагере, потом — в ульбрихтовском. Он подлинный христианин. Он приходил как священник ко всем заключенным. Приходил и к тому нацистскому болвану, который стрелял в советского солдата. Приходил и к террористам.

А литератор, называющий себя правозащитником, говорил гнусности о Шарфе в аудитории, где половина — старые и новые нацисты».

Только прожив несколько лет в Германии, мы поняли, насколько сложна и трудна была жизнь Генриха в те годы. Мы до такой степени были захвачены всем, что происходило у нас, так много было наших забот и горя, что мы и не могли себе представить все, что пришлось претерпеть ему и его семье в семидесятые годы. Его тогда травили как «вдохновителя» террористов, не прекращались злобные нападки по радио, по телевидению, в бульварных газетах. Его проклинали и некоторые церковные и политические деятели. Полиция проводила обыски в квартирах его сыновей, он получал письма с угрозами.