Владимир Высоцкий. По лезвию бритвы - Федор Раззаков

Но этот период душевного спокойствия Владимира Высоцкого длился, увы, недолго. Немалую роль в этом сыграли и конфликт двух замечательных режиссеров, и трения между артистами театра. Артист театра А. Меньшиков вспоминал: «В тот год я почувствовал… да нет, увидел! — в труппе резкое похолодание к Высоцкому. Про него как-то не так шутили, — шутили уже с нескрываемой завистью. Причем это делали люди, которые теперь, после его смерти, охотно делятся воспоминаниями о том, как они любили Высоцкого и как он их любил… а тогда было столько язвительности».

Легко догадаться, чему в то время завидовали коллеги Высоцкого: его неимоверно возросшей популярности в народе и, самое главное, его благополучию, связанному с возможностью теперь покидать пределы страны и жить за границей. Большинство артистов театра были всего этого лишены. А Владимир Высоцкий только за несколько первых месяцев этого года успел слетать в Англию, Францию, а летом намеревался отдохнуть в Южной Америке и Испании.

Не последнюю роль в непростых взаимоотношениях Владимира Высоцкого с артистами родного театра играли и личные черты характера Высоцкого, о которых артист Таганки А. Трофимов сказал: «Владимир в последние годы держал себя очень замкнуто… Он всегда проходил достаточно независимо, что могло показаться и высокомерным…

И это, наверное, порождало в труппе — я не говорю про всех — какую-то неприязнь, даже злобу».

Высоцкий, естественно, таким отношением к себе тяготился и глубоко переживал тот раскол, что произошел в театре. Хотя умом он и понимал, что 10 лет — срок критический для любого творческого коллектива, но душа его в то же время отказывалась принимать эту истину. А ведь перед глазами его уже был пример «Современника», в 1970-м оставленного Олегом Ефремовым. Театр этот, некогда столь популярный, теперь переживал не лучшие свои времена. И откровеннее строк, какими описал ситуацию в театре в тот период Олег Даль, трудно себе представить.

«19 ноября 1974 года.

Получил страшной силы заряд ненависти к театру «Современник»… С этим вонючим гадючником взаимоотношения закончились — начались счеты! Глупо! Началось БЕЗРАЗЛИЧИЕ! Началась моя ненависть… Ненависть действенная. Борьба на уничтожение. И величайшее презрение и безразличие!» После этой записи в дневнике Олег Даль оставался в театре еще чуть больше года, после чего с шумом оттуда ушел, оставив в дневнике запись: «Март 76-го. Начало. Уход из театра решен окончательно и бесповоротно! Мозг утомлен безвыходностью собственных идей и мыслей. Нельзя и малое время существовать среди бесталантности, возведенной в беспардонную НАГЛОСТЬ…

Я один… вне коллектива. Ужасно приятно быть себе хозяином… Не зависеть от негодяев, ублюдков и недоношенных засранцев… Я их буду называть собственными именами, потому что все про них знаю… Как я долго догадывался…»

Конечно, читая подобные строки, следует учитывать и то, что характер самого Олега Даля был отнюдь не ангельским, он и сам неоднократно на страницах того же дневника признавался в собственной гнуси. И все-таки, даже учитывая это, трудно себе представить, что должен пережить человек в родном коллективе, чтобы написать подобные строки о своих недавних коллегах. Кто знает, может быть, и Владимир Высоцкий, веди он, как Даль, подробный дневник, оставил бы на его страницах такие же строки о своих коллегах по Театру на Таганке. Ведь по своему мироощущению, по своей трагической судьбе они были так похожи — Высоцкий и Даль. Даль ушел из «Современника», потому что он органически не переваривал ту фальшь и лицемерие, которые царили вокруг него, когда артист играет не ради зрителей, а ради наград, идет на все, даже на предательство, лишь бы получить лакомый кусок из рук начальства. В своем письме А. Эфросу от 7 марта 1978 года Даль писал: «Я прошел различные стадии своего развития в «Современнике», пока не произошло вполне естественное, на мой взгляд, отторжение одного организма от другого.

Один разложился на почести и звания — и умер, а другой, органически не переваривая все это, — продолжает жить».

Владимир Высоцкий, в отличие от Даля, так и не смог окончательно порвать с Театром на Таганке, хотя мысль эта в последние годы жизни все чаще и настойчивее посещала его. Но в тот год (1975) он все еще надеялся, что все образуется. В один из дней того года он даже приехал на квартиру Юрия Любимова на Фрунзенской набережной и целый вечер проговорил с ним о той ситуации, что складывалась в театре. Высоцкий, по словам Любимова, был всерьез обеспокоен той кризисной ситуацией, что сложилась в театре, обеспокоен тем, что между актерами уже нет былого доброжелательства друг к другу, что уходит куда-то дружеская атмосфера.

Многие истоки того «таганского» кризиса лежат в весне 75- го, когда Анатолий Эфрос приступил к репетициям «Вишневого сада». В записях Р. Кречетовой горькая констатация тех, далеких теперь, событий: «У Эфроса тогда было очень хорошее время. Вторая точка его творческого подъема (первая — короткий, но яркий период Ленкома). В его работах нарастало ощущение гармонии, классического покоя, так непривычно сосуществующих с зыбкостью и неожиданной остротой психологического рисунка…

Репетируя «Вишневый сад», Эфрос, безусловно, исходил из преимущества своего метода и своих спектаклей над теми, что шли на Таганке. Он не пытался как-то примениться к местным условиям игры, напротив, собирался на них повлиять…

Перед самой сдачей «Вишневого сада» после прогона… он говорил, что спектакль изменит зрительный зал Таганки: уйдут политизированные поклонники искусства Любимова, придут вместо них другие, уже эфросовские. И выходило, что эти перемены — на благо… Что такого особенного вы здесь открыли? Из-за чего столько шума и гордости? Ваши открытия можно увидеть на каждом углу, — улавливалось в подтексте.

Актеры слушали, затаясь. В зрительном зале (а беседа происходила в нем) установилась особая тишина, будто в кульминационный момент представления. В этой тишине с подчеркнутой снисходительной ласковостью звучал голос Эфроса. Он иронизировал и сочувствовал одновременно. Он вроде бы деликатно стремился открыть глаза на их собственный театр, подточить веру в его уникальность.

Ситуация, надо сказать, была не слишком приятной. И какой-то двусмысленной: гость за спиной хозяина так небрежно, походя покушался на его авторитет. Неловко. Тем более что для Таганки момент выдался в очередной раз тревожный: раскручивался новый скандал с властями. Свирепствовал Гришин. Повод для ярости был анекдотический, но — существенный. Гришин, в свое время приятно растроганный спектаклем «А зори здесь тихие…» (1971), приехал на «Пристегните ремни». Положенная в таких случаях беседа в директорском кабинете как на грех подзатянулась, и Дупак ввел гостя в зрительный зал, когда действие уже началось. Шли — как раз по-любимовски острые — сцены с бюрократами, и актеры входили как нарочно в ту дверь, куда ввели Гришина. (У Любимова ведь все пространство театра могло становиться местом игры.) Конечно же, гость мгновенно совпал с игровой ситуацией и был радостно принят зрителями за действующее лицо. И так как Дупак вводил сановную личность с соответствующей моменту заботливостью, слегка переходящей в подобострастие, «эпизод» получился «по-тагански» весьма выразительный. Раздался хохот, зааплодировали…