Москва. Квартирная симфония - Оксана Евгеньевна Даровская

досягаемости протянутой руки. «Ой, тебе бульончик нужен и котлетки!» Тома примчалась ко мне варганить бульон и жарить домашние котлеты. Заодно привезла ампулы диклофенака и одноразовые шприцы. Пока она колдовала над котлетами, я наслаждалась моментом. Вспоминала, как меня встречала из школы с дымящимся на плите вкуснейшим обедом моя драгоценная бабушка. Это был класс шестой. Потом бабушки не стало – слишком рано. С тех пор такого блаженства в моей жизни не повторялось.

Мы перебрасывались с Томой ничего не значащими, смешными пустяками через открытую дверь и хохотали, как дурные школьницы. Кто объяснит мне, отчего именно такие, казалось бы, ерундовые мелочи запоминаются на всю жизнь как великое счастье наивысшего единения? Наверное, так рождается нежная симфония двух близких душ, парящая над всем преходящим, суетно-тленным.

Глядя в принесенную мне под нос сковородку с дымящимися котлетами, выбирая, какую положить в тарелку, я ерничала, мол, разнокалиберными они у тебя, Тома, получились. Самая крохотная, понятное дело, была слеплена по остаточному принципу. «Не обижай последыша, – сказала она, – в другой раз, хорошо, привезу циркуль и линейку».

Однажды она поделилась, как за ней попытаться ухаживать живущий этажом выше в теперешнем ее подъезде мужчина.

– Ну и? – спросила я.

– Да ты что?! Как подумаю, что у него есть член…

– Так, может, он уже не опасен в этом отношении. Будет просто другом?

– А сам факт наличия?

И мы хохотали снова, снова и снова.

– Я раньше это дело любила, – отсмеявшись, продолжала она. – Мы с Можжухиным могли целыми сутками из постели не вылезать. А теперь либидо усохло, как позвоночник. Мне этого поршневого процесса ни за какие коврижки не надо.

С ней все время случались курьезы. Однажды она продемонстрировала верхние части ляжек, покрытые сзади огромными сине-красными разводами.

Я ужаснулась:

– Что это?!

– Да лифт в подъезде не работал, я по лестнице поднималась, а ухажер мой, ну, тот, про кого я тебе говорила, как раз спускался. Ой, мы, если честно, так обрадовались друг другу! Чисто по-человечески. Но не разошлись в реверансе. Грохнулись оба на задницы. У меня, по-моему, копчик треснул. У него – не знаю.

В другой раз она сломала кисть правой руки (не будем забывать про хрупкость ее костной системы). Мы с дочерью в небольшой компании наших приятелей в те дни отдыхали на Куршской косе. Гуляли в дюнах вдоль лесной полосы, дышали морским бризом, собирали мелькавшую в траве среди деревьев землянику. Я скучала по Томе и периодически ей позванивала.

– На больничном! – веселилась она. – Пробор в волосах наладить одной левой не могу и лифчик надеть не получается, чтобы за сигаретами на улицу выйти. Без пробора и лифчика в магазине решат – совсем ботва огородная. Продавцы же все знакомые. Нет, спереди-то чашечки налепить могу, но кто крючки сзади застегнет? Не Лёнчика же просить.

Рука, кстати, срослась у нее не очень хорошо.

Следующим на очереди оказался указательный палец левой руки. Она рубанула его, разделывая мясо на рагу для Лёнчика, – да так, что палец практически повис на коже. Ее отвезли в стационар, где в основном лежал народ с производственными травмами. Меня тогда снова не оказалось в Москве. «Слушай, Тома, ты специально, что ли, подгадываешь с травмами, пока меня в Москве нет?» Про палец она сказала по телефону коротко и лаконично: «Да пришили его, все нормально». А дальше последовало: «Представляешь, в столовой ни ножей, ни вилок, одни алюминиевые ложки. Можно подумать, мы тут уголовники, пырять друг друга. Да и у ложек, скажу тебе, все черенки перекрученные, как будто косы из них плели. Я на второй день поняла, в чем с ложками дело. Разблюдовочку тебе даю: на обед селедка, неразделанная, большие такие шматки, с кожей и хребтами. Эти несчастные поврежденцы – у кого-то и обе ладони в гипсе – тычут в куски тупыми ложками, пытаются приноровиться, не соскользнуть. Я даже приноравливаться не стала. Ведь издевательство над людьми. Взяла свою тарелку, вырыла из братской могилы, ну, из общего то есть лотка, ложку позабористей и пошла к главврачу. Он как раз сидел у себя в кабинете, еще не отчалил. Разгребла перед ним бумажную волокиту, отцентровочку сделала, поставила эту снедь и вот так вот поводила алюминиевым штопором (я представила ее жест) перед его носом, с намеком».

– И что он?

– А ничего, сглотнул слюну и промолчал.

Казалось бы, нетрезвое остроумие. Что тут особо выдающегося?

Но когда я вставала перед какой-нибудь серьезной дилеммой (перипетии, как у любого живого человека, случались и у меня), Тома могла поддержать как никто. Ловила самую суть мгновенно. Выдавала самый добрый, самый умный, самый продуктивный совет, незамедлительно оглашая непременно позитивный прогноз. В Томе действительно жила частица провидицы. Вовсе не от Кассандры с ее мрачным, подаренным Аполлоном предвидением. Пожалуй, от провидицы какой-то новой, неведомой формации. Светлой и солнечной. Хотя я так до конца и не знаю, в чем был секрет. Может быть, мы с Томой просто совпали в главном, в необъяснимом. Вот уж кто, по моему убеждению, мог стать прекрасным реабилитационным психологом для многих страждущих, распорядись по-другому ее судьба.

* * *

На третьем, завершающем году обучения мне нужно было подготовить очередное развернутое психоаналитическое интервью. Хотелось заполучить нестандартную личность. Тома уговорам не поддалась. Но тут же предложила альтернативу:

– Что ты мучаешься? Давай я тебя отведу к матери Татьяне. У нее интервью возьмешь. Она тетка умная, начитанная, хоть и выпивающая; философский факультет МГУ, на минуточку. В крупном издательстве когда-то работала, кандидатскую защитила, не знаю, правда, на какую тему. Она тебе гораздо больше подойдет. Мы с ней в отличных отношениях.

«Мать Тереза, мать Анастасия, мать Татьяна…» Мелькнуло предположение, что некая женщина Татьяна, разочаровавшись после защиты кандидатской в мирской суете, обвенчалась с церковнослужителем. Из духовного, к примеру, окружения отца Александра Меня. И стала по каноническим церковным законам матерью Татьяной. А почему нет? Известны же случаи переплавки женщин-философов в жены церковнослужителей, а иногда, правда, и обратно, в пьющие философы. Неисповедимы пути Господни. «Персона может оказаться весьма интересной», – решила я. Короче, моя психоаналитическая фантазия убежала далековато. На всякий случай я уточнила:

– А кто это – мать Татьяна?

– Здра-авствуйте, приехали! Первая жена Можжухина, мать Виталика. Забыла? Мы с Можжухиным со дня нашей свадьбы ее так нарекли, а Виталик за нами подтянулся.

– То-очно, – вспомнила я, – имя матери Татьяны звучало из уст Виталика с барного стула в перечне членов «прекрасной семьи».

– Ну во-от, только позвоню ей, заручусь согласием.

Мать Татьяна дала добро на интервью.

Выйдя из метро «Чеховская», мы направились по Петровскому