Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

– Извините, но не вашего ума… – пыхтел Крашеный.

Позади ревела, хохотала, булькала, извивалась цветастая толпа. Мужички, женщины, старики и дети, размахивая кто чем, вздымая клубы пыли, единым организмом неслись по дороге. В аръергарде взбесившегося отряда, шатаясь, плёлся Вилен Ратмирович Жбырь.

Чемодан Крашеного распахнулся и на дорогу вывалился огромный шмат сала – то оказался один из подарков инженера Бродовского. Сейчас же от толпы отделился шубинский секретарь Никифор. Он настиг кусман, ловко накрыл его своим телом и теперь лежал в пыли, радостно внюхиваясь в соблазнительный аромат чесночка и специй.

Быстро стало понятно, что Ободняковым далеко не уйти. Чего стоил хотя бы «зачинщик» Кугельшнейдер: далеко отставляя атлетические ляжки и улыбаясь, он несся вслед за артистами подобно гепарду. Толпа, заранее празднуя победу, подняла на руки своего юродивого и на бегу принялась его раскачивать.

А далее произошло чудесное событие. Конечно же, наши теперешние всезнающие матерьялисты станут утверждать, что таковое невозможно, однако ж хочется их предупредить, дабы не утруждали себя слишком и не тратили попусту энергий. Поскольку было ровно так, как описано ниже, а именно: в самый что ни на есть отчаянный момент, когда уже казалось бы никакой возможности уйти от разъяренной толпы у Ободняковых не было, словно бы чья-то неведомая рука подхватила многострадальных артистов за воротники пиджаков, подъяла над толпою в воздух и метнула ровнехонько на багажный горбок мчащейся мимо повозки, из которой с криками «Ну, давай живо!» как раз выудился длиннолицый господин. Дилижанс, подымая пыль, быстро скрылся в зачинающихся сумерках. Артисты покинули Чумщск. Канули, будто их и не было. Оставим же господ до поры. Вперед, вперед, к новым приключениям!

Тягостна чумщская ночь. Ерзает в душной постели городничий Шубин, потирает распухшую щеку. Вместо ожидаемого обогащения пришла к нему непрестанная забота о том, как упрятать концы в воду, чтобы никто за пределами уезда не узнал об унижении миллионщиков. Супруга Шубина лежит подле, отходя от двух обмороков и слабым голоском шипит в темноту:

– Трофим, вы редкостный идиот.

Шубин содрогается.

Рыдает, размазывая слезы по мясистому лицу, в просторном своем кабинете смотритель изящных искусств фон Дерксен. Его предали, ему не оставили ничего, кроме жутких воспоминаний о гречке. Гречка мерещится ему, надвигается из сумрачных углов. Фон Дерксен велит служанке подать больше света, да всё тщетно.

Сидит в остроге голодный Вонлярлярский, оглаживает ссадины на лице и хмуро таращится в сырую, пахнущую плесенью темноту. Так возможно было счастье! Рядом на соломе почесывается верный Сенька и снятся ему жирные голубиные тушки, нашпигованные горохом. Через стенку, закованный в цепи, поводит ноздрями Федор Долин и покрикивает одурело:

– Я тебя, шельму, окроплю!

Хнычет во сне опозорившийся Василий Жбырь, и отец его, Вилен Ратмирович, хнычет в соседнем кабинете, думая о профессиональном своем провале: не разгадал он индеянского сговора!

В дорогущем кабаке, среди цыган, папиросного чада и шулерья заливает свой позор старик Параллельцев. Упустив Ободняковых, толпа выместила злобу на нем: фабриканта «искупали в Иордане» – швырнули в Грязнуху да и забыли.

Весь город осознал свой позор, отойдя от бесовского дурмана. Пьют и мотают слёзы на кулак чумщинцы, со странными чувствами вспоминая удивительных миллионщиков.

Со стороны бань медленно плетутся по темноте, глядя во мрак невидящим взором, в засохшем мыле, в березовых листах, «артисты» Ыстыкбаева – вслед ушедшему дилижансу.

Полная луна выходит из-за туч и в её свете становится виден медленно плывущий над землей аэростат, похожий на гигантский баклажан. К аэростату прилажена корзина, на стропах которой распластался возмутительно пьяный инженер Бродовский. Он оглашает окрестности постыдными ругательствами. Никто ему не отвечает, ни одна человеческая душа, лишь всегдашние окрестные псы брешут вдогонку парящему над землей инженеру.

И только Никифор пребывает в великолепном настроении. Он тайком от заплаканной своей супруги пробрался на кухоньку и теперь тихонько подъедает сало, отрезая тонкие кусочки перочинным ножичком. «Так и тает во рту! – восторженно думает Никифор. – Просто-таки душа радуется!»

Послесловие графа Н.

В качестве послесловия весьма показательно будет дать мне коротенькую заметку из июньского 18.. года номера журнала «В огнях рампы», что некогда славился своею либеральной позицией и не стеснялся многие вещи называть своими именами. В ночь накануне выпуска весь тираж сего номера был изъят неведомыми силами и уничтожен, и только по счастливой случайности у меня оказался единственный экземпляр, да и то полуобгоревший. Менее чем через полгода приказал долго жить и сам журнал.

А вскоре куда-то сгинул и автор нижеизложенной заметки, критик Вельницкий. Его дальнейшая судьба туманна и полна недомолвок. Поговаривали, что он в том же месяце спешно отбыл в глухомань в родительское имение и больше в столице не появлялся. В имении Вельницкий, дескать, быстро спился, а затем то ли полёг на дуэли с местным прощелыгой, то ли самолично влез в петлю. Такая удручающая развязка разительно не соответствует его намечавшейся блестящей карьере критика и репортера – пусть несколько и эпатажного, с уклоном в поиски бульварных сенсаций – и вообще планам столичного молодого человека на жизнь. А где-то я и вовсе слыхал мнение, что Вельницкий только намеревался отбыть в родительское гнездо, да не успел и был похищен тремя неизвестными посреди ночи прямо из кровати. Больше его не видели.

По мне так дело понятное. Внимательный читатель тоже всё поймет, почитав заметку.

Записки с подмостков

Анонс бесед с Гогунским

Мы в курортном местечке Ашкунь, где режиссёр Гогунский, обладатель Креста Девы Марии в области искусства, готовит свой монументальный спектакль в окружении пальм, морских волн и отдыхающих барышень.

– Не отвлекает вас всё это от искусства? – спросил я.

– Настоящий художник и должен творить в атмосфере изобилия. Сырыя чердаки и тесные комнатушки оставим дилетантам.

– У вас и постановка грандиозная. Откуда средства?

– Бог даёт, – скромно пожимает плечами Гогунский.

Прислуживающий мальчик-араб подал нам шампанское в ведерке со льдом и изумительно сервированных морских гадов на огромном серебряном подносе.

Мы поговорили. О готовящейся пьесе Аристарх Петрович не распространяется и всем артистам запретил. Сказал он только, что будет это, вероятно, самая замечательная постановка в театральной истории страны, а, возможно, замахнётся сей спектакль и на весь мир.

– Вам не неудобно самого себя хвалить?

– Я слишком много тружусь и вижу объективно свой уровень, чтобы питать излишнюю скромность.

Беседы с Гогунским на отстраненные темы напечатают в будущих выпусках нашего журнала, а пока расскажу нетривиальный эпизод, которому свидетелем был в Ашкуни. Он особенно будет полезен тем, кто слепо считает, что их кумиры непорочны…