Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

– Борис Кугельшнейдер! Зачинщик!

И тотчас же свободной ладонью, практически без замаху, отрядил в градоначальниково ухо увесистого леща так, что шлепок услышали и задние ряды. Шубин рухнул на сцену подстреленной дичью.

Фальшиво тренькнул оркестр и тут же оробело смолк. Ему поддакнул полный неизбывной тоски скрип из-под потолка.

Вздыбилась народная волна, ощетинилась, будто хищник и насела на сцену своей пестрой массой. На первом ряду заголосила оправившаяся было от обморока супруга Шубина да и вновь туда повалилась. Расторопный же Кугельшнейдер с невозмутимостью перешел к следующей жертве. Жилистой рукою схватил он всё еще пребывающего в слезливой прострации фон Дерксена за растрепанные власы и настойчиво тянул его теперь со сцены как телёнка на убой, а тот упирался. Шпигельглуз с оханьями споро удалился за кулисы, штабс-капитан Гусынкин со своими подчиненными Ефимом и Афанасием недоуменно переглядывались, глупо и смущенно улыбаясь, словно дети. Из оркестровой ямы, щурясь от яркого света, с инструментами наперевес медленно полезли музыканты.

Откуда ни возьмись появился Тушкин – целёхонький, лишь ссадина на скуле, да глаз подбит. Завидев, что вытворяется с его дорогим протежёром, он воззрился на вросших в сцену Ободняковых и иерихонскою трубой, легко перекрывая толпу, заорал:

– Да оне ведь и аферисты! – кричал он своим чрезвычайным баритоном, тыча в артистов. – Подельники ихние сейфу и поворовали, некому больше! Да сами еще и спектакль смазали!

В повисшем молчании Ободняковым вдруг на ум пришло одно и то же. Они вспомнили о незавидной участи английского мошенника Келлера, вздумавшего некогда околпачить местную публику фальшивым прыжком с водопада. «Несдобровать!» – подумали Ободняковы. Почтенная публика разразилась яростными угрозами. Пахнуло самочинной расправой. Ввиду смертельной опасности, чувства Ободняковых обострились до предела. Из темной бездны оркестровой ямы на сцену выкарабкался курчавый детина контрабасист, и Усатый буквально затылком разглядел, как тот замахивается своим пудовым инструментом – будто заносит колун над чуркой. Мгновенно нашедшись, Усатый с обезьяньей ловкостью цепко ухватил крашеного напарника за локоть и что есть сил дернул на себя. Оба повалились в сторону. Контрабас всей тяжестью обрушился на голову Тушкину. Затрещало лакированное дерево.

– Мрууууууу! – заупокойно пробасил Тушкин и без чувств повалился на гнилой настил.

Кто-то подпалил занавес, и он теперь нехотя тлел в нескольких местах, разнося по залу сырую вонь. В клубах дыма, в адском зареве, сверкая очами, шевелились люди. Раздался последний – колоссальный – скрип из-под потолка, затем хлипкая твердь разверзлась.

С неба, пополам с трухою и перьями, повалились индусы.

Падали они вначале робко, по одному, затем же стали обрушиваться градом. Десятки индусов заполонили зал. Черные, будто из коптильни, сонные и недоумевающие, вертясь в воздухе как рыбы, вознося молитвы своим сторуким богам, они падали прямо на головы людей. Люди в ужасе метались среди дыма, стенали, плакали и выкрикивали ругательства пополам с молитвами. Это была сущая казнь египетская в здешних чумщских широтах, это было богово предупреждение публике, откровение о беспорочности артистов, повеление господне: отпустите театральщиков восвояси, пускай идут себе с миром!

Образовавшийся от пробоин в потолке сквозняк разметывал дым по сторонам, швырял его в лица людей. В помещении стоял кашель. Меж тем, кое-кто из сверзившихся чужеземцев чувствовал себя в этой сутолоке весьма вольготно. Один, скажем, невзирая на подшибленное колено, принялся даже оголтело поводить плечами и пританцовывать, по всей видимости, решив, что попал в число выступающих.

– Так вот они, твои «италианские архитекторы»? – заверещал на фон Дерксена подскочивший Шубин. Щека у него была раздута как при флюсе. – Храмы искусства требуют особого обхождения? По ночам они работают, твои флорентийцы? Музу боятся потерять? – голос Трофима Афанасьича срывался, вопросы становились всё более отрывистыми. – Я тебе сколько денег дал? А ты кого мне подрядил? Они в жизни стамески не видывали! У них хижины из соломы! И на ночлежке сэкономил, сквалыжник! Это ж, господи, где ж такое видано, чтобы люди на крыше спали? – в недоумении вопрошал Шубин и не договорил: сверху на него повалился долговязый, похожий на огромного тропического паука, полуголый индус.

Аферист фон Дерксен, не слушая градоначальника, в бессилии воздевал руки к небу и что-то шептал. К лицу его прилипли перья и опилки, фалда сюртука тлела.

У Васи Жбыря в бочке затекли конечности, и он наконец решился выглянуть наружу. Увидев прямо перед собою улыбающегося усатого бесёнка в копнах сизого дыма, он вместе с бочкой повалился набок, заверещал как недорезанный хряк и стал выдираться из тесного вместилища, будто его за причинное место жалил рой пчёл. От страха капитанского сынка вновь замутило. Боясь вторично оконфузиться на публике, Василий понесся что есть сил вглубь сцены. Там он отворил крышку рояля – того самого, на котором спали Ефим и Афанасий – и начал было кощунственно справлять в него уже привычные для себя дела. Но здесь из инструмента вдруг проворно выбрался давешний старик-азиатчик из степаненсковских бань – глаза навыкат, ноздри хоть пятаки пихай – достал из-за пазухи свою металлическую баночку и принялся ожесточенно потрясать ею, расшвыривая в разные стороны дурманный порошок. Подхватываемая сквозняком, черная пыльца разлеталась всюду вместе с дымом, щипала людям ноздри, забивалась в глаза и уши. Люди чихали, а затем что-то случалось, будто какой припадок завладевал ими – зрачки их расширялись, кровь приливала к лицам, колотила в висках.

К людям подступало безумие.

Люди безумными очами оглядывали театр, скрежетали друг другу безумные речи, безумно двигались и безумно хохотали.

– Маменька папеньку не уважил! – загнусил объявившийся посреди толпы местный юродивец, плюя и сморкаясь в сторону Ободняковых. – Маменька папеньке дырку от бублика сважил!

– Уууууй! – ответствовала толпа, распознав в этой несуразице нечто многозначительное и недобро глядючи теперь сторону артистов.

И только тогда Ободняковы наконец отрешились от гипнотического забытья, куда ввергла их фантасмагория с падающими индусами. Из глаз народных теперь изливалась угроза, а никак не преданность, никак не безобидный интерес к делам «миллионщиков». Усатый пессимистически огляделся и вдруг – что это? – слева вдалеке, сквозь дымную завесу блеснул просвет: черный ход был отворен! Усатый схватил напарника за плечо.

– Ради Бога, айдате. Через минуту уже может быть поздно!

– Постойте… – пролепетал бледный как мел Крашеный и обернулся. – Не всё же терять…

Рискуя жизнью, он проследовал за кулисы и схватил в темноте первый попавшийся чемодан с бутафорией. Скорым шагом, то и дело натыкаясь на ошалелых индусов, Ободняковы покинули здание.

На улице им пришлось перейти на бег: толпа выплеснулась из пылающего театра и, ведомая городским сумасшедшим, ринулась следом за «аферистами». Крашеный то и дело отставал, волоча чемодан.

– Бросьте, умоляю! –