Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта» - Присцилла Мейер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Beyond the seas where I have lost a scepter,
I hear the neighing of my dappled nouns
[Nabokov 1945].
За морями, где я утратил скипетр,
Я слышу ржание своих пятнистых существительных[219].
Утраченное королевство рассказчика (в «Лолите» пародируемое княжеством у моря, о котором вспоминает Гумберт) – это королевство слов. Существительные пятнисты – рассказчику, как и Гумберту, только и осталось, что играть словами, и они взывают к нему на другом языке из-за морей.
Набоков вставляет в стихотворение детали, которые также появляются в его мемуарах «Память, говори». Набокова и его мать завораживали ювелирные изделия Фаберже, а сами драгоценности образуют в мемуарах мотив, который сопрягает красоту природы и вдохновение художника.
we do not deal in universal rubies.
The angle and the glitter are subdued;
our riches lie concealed. We never liked
the jeweler’s window in the rainy night
[Nabokov 1945].
Мы не занимаемся заурядными рубинами,
Угол и блеск притушены;
Наши сокровища спрятаны. Нам никогда не нравилась
Витрина ювелира дождливой ночью.
Но паранойя рассказчика в поэме напоминает паранойю Кинбота:
My back is Argus-eyed. I live in danger.
False shadows turn to track me as I pass
and, wearing beards, disguised as secret agents,
creep in to blot the freshly written page
and read the blotter in the looking glass
[Nabokov 1945].
Моя спина многоочита, как Аргус. Я живу в опасности.
Фальшивые тени оборачиваются, чтобы проследить за мной,
когда я прохожу мимо,
И, в накладных бородах, переодетые тайными агентами,
крадучись пробираются ко мне, чтобы промокнуть
свеженаписанную страницу
И прочитать промокашку в зеркальном отражении.
В стихотворении «секретные агенты» – это метафора для воспоминаний о прошлом, которые грозят помешать искусству поэта избытком ностальгии. Они также – пародийные шпионы, которые, используя зеркальное отражение, способны расшифровать скрытое прошлое писателя, глядя с той стороны. И в то же время использованная в поэме метафора пугающих агентов относится к подлинной опасности, о которой можно сделать вывод из комментариев Кинбота. И земблянские фантазии Кинбота, и его рассказы о жизни в Нью-Вае показывают, что он постоянно боится, как бы его не выследили настоящие «тайные агенты».
Тема страха русского эмигранта быть убитым советскими агентами возникает в набоковских произведениях неоднократно, замаскированная под метафору, но, возможно, она тревожила самого Набокова – он был достаточно заметен, чтобы стать мишенью. Настоящую известность Набоков приобрел лишь в 1958 году, после публикации «Лолиты» в Америке, но до этого публиковал романы на русском и на английском, а также рассказы в журналах «Нью-Йоркер» и «Плейбой». Что гораздо важнее для советских властей, во время сталинского правления Набоков опубликовал «Приглашение на казнь» (1935), роман на русском о тоталитарном режиме, а жил он в это время в Берлине, где его отец был убит русским правым, целившимся в П. Н. Милюкова. Другой роман о жестокости тоталитаризма, «Под знаком незаконнорожденных», вышел в США в 1947 году.
Реальнейшая из реальных идентичностей Кинбота – это «Боткин В., американский ученый-филолог русского происхождения» [Набоков 1997–1999, 3: 536]. Создавая свой рассказ о Зембле, насыщенный отсылками к русской и английской истории, он опирался на сведения о двух революциях. Мы не знаем, на какой кафедре Боткин преподает в Вордсмите – он «числился на другой кафедре [т. е. не на русской]» [Набоков 1997–1999, 3: 413], – но рассказ Кинбота о том, как в Зембле он преподавал инкогнито, позволяет утверждать, что у Боткина был некоторый преподавательский опыт до того, как его приняли на работу в колледж. Если Зембла Кинбота отражает, пусть даже очень искаженно, прошлое Боткина, то Боткин бежал из России во время большевистской революции. Будучи личностью достаточно известной и настроенной антиреволюционно, он опасается, что его, возможно, хотят убить. Этот страх – не паранойя; у него есть веские основания в реальной жизни. Наиболее известный пример убийства русского эмигранта в сталинскую эпоху (1928–1953) – это убийство Л. Д. Троцкого ледорубом, совершенное в 1940 году в Мексике после двух предшествующих неудачных попыток; существует также много других примеров «мокрого дела», как называли убийства русских эмигрантов советскими тайными агентами. Эти случаи по меньшей мере столь же фантастичны, как и история бегства Кинбота из Земблы.
Евгений-Людвиг Карлович Миллер, генерал Белой армии, в 1937 году был похищен в Париже: его одурманили, поместили в трюм советского парохода и контрабандой вывезли из Гавра; доставленный в Москву, он перенес пытки и в 1939 году был расстрелян.
Украинский националист Е. М. Коновалец был убит в 1938 году в Роттердаме, где знакомый по имени Павел Судоплатов вручил ему бомбу, замаскированную под коробку шоколада; останки убитого разлетелись по улице, а сила взрыва была такова, что его карманные часы застряли в шее у случайного прохожего [Jansen, de Jong 1994: 676].
И. С. Рейсс (1899–1937) был советским шпионом, работавшим в Париже, где он решился отрицательно высказаться о сталинских чистках. После этого он с женой и ребенком бежал в глухую деревушку Фино в Швейцарии. Жена описывала происходящее так:
Теперь мы совершенно одни. В эти несколько недель Рейсс стремительно постарел, его волосы совсем побелели. Он, так любивший природу и ценивший жизнь, смотрел вокруг пустыми глазами. Он был окружен мертвецами. Его душа была в подвалах Лубянки. Ночью, в кошмарных снах, ему мерещилась казнь или самоубийство [Reiss 1938].
Рейсса застрелила из пистолета-пулемета группа агентов НКВД, настигнув на дороге неподалеку от Лозанны.
В разгар сталинских чисток такие убийства происходили часто. «Список тех, кто пал жертвой подобных акций, с годами выяснится и будет очень длинным», – пишет ЦРУ[220]. Исследователь Гари Керн утверждает, что в период с 1926 по 1954 год «по приказам из Москвы было ликвидировано не меньше сотни беженцев и зарубежных граждан» [Kern 2004: 162][221]. Живя
