Война и люди - Василий Песков

— Вы знаете, Василий Михаилович, опасаясь соблазна что-то задним числом «улучшать», я, перепечатав Дневник, один экземпляр сразу заклеил в пакете и сдал в архив как документ-первоисточник. И вижу, правильно сделал. Людям на войне приходилось нелегко. И, как ни трудно вспоминать о тяжелом, но из уважения к людям, прошедшим через все это и все-таки победившим, нам, литераторам, не следует вычеркивать невеселые подробности ни из своей памяти, ни из своих книг. Иначе нам не будут верить.

– Ведете ли дневник сейчас?

– Нет. Но веду подробные записи бесед с людьми воевавшими. (И должен сказать, многое о войне узнаю только сейчас!) Веду записи впечатлений в разных поездках. Вот сейчас собираюсь гостем в Берлин и уже положил в чемодан путевой блокнот.

– Сколь охотно издаются ваши книги на немецком языке? — Да вот судите сами. Несколько моих книг прозы издано в ФРГ. А в ГДР мои книги вышли тиражом, превышающим миллион. Роман «Живые и мертвые» издавался там шестнадцать раз. Так что немецкий читатель, пожалуй, второй мой читатель после советского. И это вполне понятно: войну там тоже хорошо помнят.

– Будем заканчивать. Дневники — это культура, дисциплина, искренность… Что еще? — Чувство такта и уважения к людям, попавшим в поле твоего зрения, стремление честно запечатлеть время, в котором ты живешь.

– Спасибо вам, Константин Михайлович, за эту беседу для молодежи, за ежедневный труд во время войны и после нее. Спасибо! 1977 г.

Шел солдат…

Рассказывает Мансур Гизатулович Абдулин

Эта беседа традиционная. В юбилейные даты нашей Победы я беседовал с маршалом Жуковым, с маршалом Василевским, писателем Симоновым. На этот раз о войне рассказывает солдат. Я давно искал такого собеседника — бывалого воина, хлебнувшего на фронте полной мерой всего, что выпало нам в сороковых. Мансуру Гизатуловичу Абдулину я написал в Оренбургскую область, когда прочел его книжку «Страницы солдатского дневника», покоряюще искренний и яркий рассказ о войне.

Мансур Гизатулович приехал в столицу. И вот мы ходим по апрельским полянам подмосковного леса, до полночи сидим у лампы. Солдат рассказывает, я — слушаю…

Вернувшись с войны, Мансур Гизатулович пятнадцать лет работал на урановом руднике. Мыл золото. Женился. Вырастил детей. Перенес операцию на сердце. Не забыл однополчан. Написал книгу воспоминаний… Прочтите запись нашей беседы. Вы увидите, как человек воевал, чем жил на войне, о чем думал, что помнит.

– Мансур Гизатулович, мальчишкой я слышал слово «передовая», «послали на передовую». Теперь понимаю: передовая линия фронта — до противника триста-четыреста метров. Как в первый раз вы увидели эту линию?

— Увидел ночью. Пополнение на передовую почти всегда подтягивали ночью. Помню, нас торопили. Бежали в темноте через какие-то мешки или кочки. Смрад, гарь. Вдруг повисла ракета. И осветила трупы — рядом немцы и наши… Оказывается, в темноте мы на них натыкались. Эта картина осталась в памяти как фотография. На войне многое повидал, многое позабылось. А это помню…

Но вообще-то смерть я увидел уже на пути к фронту. Наш эшелон бомбили. Возле полотна железной дороги хоронил друзей, с которыми рядом сидел в ташкентском училище. Думал: «Ни одного фашиста они даже и не увидели. И вот кладем их в землю. Значит, на мою долю придется и за себя, и за них воевать. Иначе не одолеем».

– Каким же было начало вашей войны?

— Представьте степь — ни звука, ни движения. Но я знаю: немцы недалеко. И вдруг сразу стало жарко — увидел троих. Идут по траншее, пригнувшись, несут по охапке соломы. Я сибиряк. Стрелять умею. Но сколько ни целился — промах. Волновался. А немцев все еще видно, бегут, не бросают солому. Прорезь, мушка, цель — все слилось. Теперь почему-то уже спокойно нажимаю на спуск и вижу — попал. Первой мыслью была: «Эх, кабы видел кто из наших!» Девятнадцать лет было — молодость, честолюбие. Увидели! Подбегает ко мне по траншее сам капитан Четкасов, комиссар батальона:

«Мансур, ты? Я видел в бинокль…»

Часом позже весь полк знал, что я открыл «боевой счет». Представили меня за «почин» к медали «За отвагу». Потом за время моей войны приходилось участвовать в делах куда как серьезных, смертельно опасных, которыми и сейчас наедине с самим собой я горжусь. И поступки эти не были отмечены наградами — все относительно в бухгалтерии войны.

А убивать надо было. Кто кого — так оборачивалась война для нашей судьбы. И обе стороны совершенствовали способы убивать. Я стал минометчиком. Со своим «самоваром» мы мгновенно меняли позицию, очень помогали стрелковой роте. И нас любили — заранее запасались минами, готовили площадку для миномета. Наше присутствие поднимало боевой дух.

Однажды стрелки встретили меня строгим предупреждением: снайпер, трех уже положил. И меня зло взяло – сколько еще ребят перещелкает. Стал я рассматривать в перископ нейтральную полосу – воронки, трупы, изуродованная техника. Снайпер в этом хаосе – иголка в сене. До полудня мерз я около перископа и наконец заподозрил одну не очень приметную точку – он! Прошу винтовку солдата-сибиряка – знаю, пристреляна хорошо. Мой командир Павел Георгиевич Суворов наскоро обвязал портянкой саперную лопату, грязью пометил рот, глаза, нос, надел на лопату ушанку и осторожно высунул из окопа. «Точка» встряхнулась, пуля звякнула о лопату. Я тоже выстрелил, не упустив те несколько секунд, пока снайпер убеждался, что не промазал. Когда стемнело, к убитому слазили наши ребята. В блокноте снайпера увидели мы неприятную для нас «бухгалтерию» – 87…

– До войны вы были…

— Шахтером. С шахты из-под «брони» и попросился на фронт. Нас было четверо добровольцев: Коля Коняев, Иван Гулямов, Виктор Карпов и я. С первого раза военком Галкин нас завернул: «У вас броня Комитета Обороны». Но второй раз мы настояли, и майор сдался. Смешно вспоминать, но я был уверен тогда: «без меня победы не будет». А все вместе мы размышляли — война кончится, будут спрашивать: а вы почему в шахте отсиделись?

Любопытно, когда я раненый вернулся на родину, в военкомате увидел все того же майора Галкина. Он сидел в той же комнате, на том же стуле. Я подумал тогда: сколько знаю всего, о чем майор даже и не догадывается.

Я отказался от инвалидности, пошел на шахту. И вдруг повестка от Галкина. Новый призыв – не хватает на фронте людей. «Нет, – говорю, – товарищ майор. Я отвоевался – рана». «Но ты же в шахте…» «Да. Но нога-то волочится».

– Воевали живые люди с их достоинствами, недостатками, слабостями, пороками. Что можно сказать о нравственности на войне?

— Ну, во-первых, война в целом для нашей страны, для народа была войной нравственной — мы защищали родную землю, свои жизни, свое будущее. Это было громадным преимуществом перед противником.

Частные случаи нравственности… Многое можно вспомнить. Ну, например, появился в нашей роте солдат — совсем мальчишка, Борис Полыга. Мне он сознался: два года себе приписал, чтобы попасть на фронт. Сын генерала. В училище болезненно переживал, когда говорили: «Ну тебе-то отец обеспечит местечко». Получив недельный отпуск, Борис домой не поехал, а появился на фронте. Шестнадцать лет! А был настоящим солдатом. На Курской дуге нам загородила дорогу пулеметная точка в железобетонном колпаке. На ровной, как стол, нейтральной полосе к ней невозможно было подобраться. Косит и косит. Пробовали по щели бить из противотанкового ружья — бесполезно. Собрались, крутим мозгами — что делать? Борис между тем через перископ изучал местность вокруг колпака. И вдруг докладывают: «Полыга с «лимонками» пополз к колпаку». Как пополз, если вокруг ни единого бугорка, ни единой лощины?! Я прильнул к перископу и минут через двадцать увидел: Борис принял верное решение — ползет к колпаку со стороны немецкого тыла.

Напереживались мы страшно. Но мальчик-с-пальчик точно кинул свои «лимонки». Пулемет замолчал.

Я на три года был старше Бориса. Он показал мне письмо: «Папа, я на Курской дуге. Сегодня уничтожил дот немцев…» Вот такая история.

– Ну, а вам приходилось решать нравственные задачи?

— Было. Представьте солдат, отрезанных в зимней степи от снабжения. Я шесть дней с голодухи по-большому не присаживался. И вот наконец еда. Дали по целой буханке хлеба. Старшина умоляет: «Ребята, сначала корочку сосите, не ешьте много — помрете». Ну, я отрезал ломоть, остальную буханку — в «сидор». Но есть охота смертельно. Полез за буханкой, а ее нет. Исчезла! Вся рота заволновалась, загалдела. На шум подошел командир батальона. Узнав, в чем дело, достал пистолет: «Расстреляю негодяя. Ищите!» Все развязали мешки, кое-кто содержимое высыпал. А один медлит. Я все понял. И скорее к нему. Запускаю руку в мешок — две буханки! Все напряженно ждут. Я выпрямился и доложил: «Хлеб не обнаружен!» Глаза комбата, все, конечно, понявшего, мне сказали: «Молодец!» Пистолет он с облегчением спрятал и быстро ушел. Никто не укорял вора. Все отрезали мне по ломтю хлеба. А парень лежал на плащ-палатке вниз лицом и вздрагивал…