Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

— Ты лежишь? — удивляется мама. — Что, плохо себя чувствуешь? — Первая ее мысль о еде. — Ничего удивительного, ты ведь ничего не ешь.

Она выговаривает мне, но довольно вяло — слишком измучена, чтобы рассердиться по-настоящему. Ей нужно еще умыться, переодеться и успеть к приходу отца принять образ супруги досточтимого господина профессора, — с этим, правда, можно не спешить, отец, случается, вообще не ночует дома. Он теперь дает уроки английского языка в подвале у Тирифаев. Нескольким соседям, которые, как он выражается, не хотят терять времени даром. Если уроки заканчиваются поздно, Тирифаи кладут лишний матрац для мсье Кревкёра. С самого освобождения отец выглядит озабоченным, и даже переезд мадемуазель Ремушан не развеял туч на его лице. Конкуренция со стороны военных как-никак дело серьезное. Уроки английского языка — это недурной выход из положения: в то время без предварительного этапа к делу переходить не полагалось, и девицам очень важно иметь возможность, прежде чем лечь в постель, обменяться с бравым поклонником несколькими словами на посторонние темы. Так что знакомством с преподавателем английского языка, отлично владеющим идиоматикой легкого интернационального флирта (исключая, конечно, всякого рода американизмы), пренебрегать не приходилось. Отец пользуется этим вовсю.

— Мадемуазель Ремушан долго не протянет, — объявляет мама во время одного из своих монологов, которые вошли у нее в привычку.

Она только что сошла вниз, измученная, растрепанная.

— Я должна, — продолжает она, выкручивая половую тряпку (которая у нас называется «суконка для пола»), — скорее кончать с мансардой, как можно скорее. Вести с фронта хорошие. Лучшая тактика для меня — вклиниться между двумя «юными приятельницами», тут главное — не упустить момент и располагать хоть некоторым резервом провианта.

Пока она строит планы на будущее, глаза у нее совершенно пустые. Из того, что она говорит, я, конечно, не понимаю и половины.

Хотя вести с фронта вроде бы хорошие, у себя в подвале я пока этого не ощущаю и в полном одиночестве продолжаю оплакивать свое воображаемое сиротство под постоянный аккомпанемент взрывов.

Как-то после полудня, когда я в кои-то веки наслаждаюсь временным затишьем, в меня, словно из гигантской рогатки, выстреливает штук двадцать кирпичей, их сопровождает наш неизменный картон и целая туча штукатурки. Один из кирпичей приземляется на кровати, прямо около моей ноги, разрывает одеяло и вонзается в матрац, другой, едва не задев моей головы, врезается в стену за моей спиной. Все это происходит а мертвой тишине. Я не решаюсь ни закричать, ни пошевелиться. В проеме слухового окна виднеется заснеженный тротуар. Теперь я боюсь только за двоих, одна забота спала с души. Раз я только что избежал верной гибели, хотя бы на день у меня есть иммунитет. Но что с отцом? Что с мамой? Пустынный тротуар оживает, я вижу чьи-то ноги в суконных брюках цвета хаки, слышу возгласы, команды. Мне страшно даже подумать, во что превратился дом над моей головой, я решаюсь задать себе только очень короткий вопрос: «Почему не спускается мама?» Мама должна сию минуту появиться — вот что сейчас самое главное. Я беспокоюсь и об отце, но всячески стараюсь обойти мысль о том, что бомба могла упасть на дом Тирифаев. Я вспоминаю мамины слова: «Мадемуазель Ремушан доживает последние дни» — и задумываюсь, не были ли они пророческими. В этот момент распахивается дверь, выходящая на кухню. Это не взрыв, просто ее изо всех сил толкнули с другой стороны. Какой-то солдат пытается выяснить у меня, нет ли здесь раненых. Его появление приводит меня в ужас. Он бы не смог до меня добраться, если бы с домом не произошло что-нибудь ужасное.

— Как вы вошли?

— Дверь вышибло, она валяется посреди улицы.

— А стены целы?

— Стены на месте. А вот окон нет.

«У мамы перерезана сонная артерия» — эта картина в черно-красных тонах встает у меня перед глазами, но стены все-таки целы, а это уже немало.

Стены занимают льежцев денно и нощно: «Стены устояли, только бы устояли стены, стены рухнули, трое убитых, четверо раненых, жители города укрепляют стойками стены подвалов…» Все пекутся только о стенах, каменный гнет сковывает мысль, руины громоздятся в ночных кошмарах. Стекла все же легче убирать, чем кирпичи, а часто и убирать нечего, выметешь стеклянную пыль, и все дела, но иногда остаются большие осколки, а если не дай бог задета артерия… Я вижу маму, она пытается спуститься по лестнице, цепляется за перила, теряет сознание и скатывается вниз — точно так же, как Китти Белл (меня водили на «Чаттертона»). При мысли, что эта картина оживет, меня охватывает панический ужас, и, когда американец спрашивает, есть ли кто-нибудь еще в доме, я отрицательно мотаю головой. Он тут же исчезает, ему некогда утешать страждущего, у него есть дела поважней. Правда, он появляется еще раз на секунду, чтобы спросить, когда вернутся мои родители. Я отвечаю ему, что они в подвале у соседей, и он уходит, сделав попытку закрыть за собой дверь и потерпев полную неудачу. Я встаю, и зубы тут же выбивают дробь. Хватаю одеяло, спешу в него завернуться. Это бежево-голубое одеяло с геометрическим рисунком я запомню на всю жизнь. Оно такое большое, что мама складывает его вдвое, когда застилает мой узенький матрац. Кирпич пробил одеяло насквозь, вырезав в нем две симметричные звезды. Мне почему-то кажется, что оно теперь принесет мне только несчастье, и я предпочитаю обойтись без него. К тому же мне все равно нужно идти искать маму; я чувствую себя предателем — это чудовищное чувство, — и я должен как можно скорее искупить свою вину, отправившись на поиски с риском для жизни. В нашем подвале две двери. Одна выходит в кухню, через нее-то и проник американец. Другая — и коридор, общий для нескольких подвалов, из коридора можно подняться наверх по черной лестнице. Вряд ли мне удастся пробраться в коридор: дверь наверняка завалена, как и вообще все двери в доме. Правда, в подвале есть лопата, и я могу попробовать отрыть щелку, но сил у меня почти нет, да и времени это займет очень много. О том, чтобы пройти через кухню, я и подумать боюсь. Что там, за дверью, которая отказывается закрываться? Войти в кухню мне сейчас так же трудно, как зайти навестить умирающего, который еще вчера был в полном здравии.

На улице пошел снег. Возле моего окошка останавливаются тощие женские ноги. Вслед за ними появляется голова мадам Тьернесс — впервые в жизни я вижу ее растрепанной.

— А где же папочка с мамочкой?

Она до сих пор разговаривает со мной как с малышом, как бы на правах близкой родственницы. Я не сразу отвечаю ей. Слова, которые я в конце концов произношу, слетают с моих губ помимо моей воли.

— Они вышли.

— Что, в доме вообще никого нет?

И я во второй раз отрекаюсь от мамы.

— Никого.

— И часто тебя оставляют вот так, одного?

— Впервые.

За этим лживым заявлением следует весьма эффектное продолжение. Сильнейшие удары сотрясают дверь в коридор, и я слышу душераздирающий мамин крик — она зовет меня.

— Это мама, — говорю я мадам Тьернесс, не повышая голоса и даже не подумав ответить на вопль материнского отчаяния.

Мне почему-то кажется, что прежде всего я обязан объяснить кассирше свою ложь. Так я и мучаюсь всю жизнь сомнением, что нужно сделать сначала, а что потом, только сцена избавляет меня от этих проблем.

В тот январский день сорок пятого года я делаю заметный шаг на пути к моему актерскому будущему. Я понял, что мне нужен автор, что сам я в драматурги не гожусь. Автор знает, какое слово следует сказать, какой жест сделать. А что до того, как сказать и как сделать, на то есть режиссер.

Я сижу у себя в подвале, где гуляет зимний ветер, из коридора душераздирающим голосом меня зовет мама, у зияющего слухового окошка в снегу присела на корточки мадам Тьернесс, которая тоже что-то кричит, стараясь меня успокоить, я чувствую себя страшно виноватым и молча плачу.

Женщины наконец догадываются вступить друг с другом в контакт.

— Если Франсуа жив, пусть он скажет хоть слово…

— Он жив, клянусь вам. Он только что говорил со мной… Он просто перепугался, бедняжка, потому и не отвечает. Вам лучше пройти через кухню… Дверь там свободна, я отсюда вижу, что она открыта. Эй, Франсуа, подтолкни-ка ее немножко.

— Мне до кухни все равно не добраться, большая дверь в коридоре завалена.

— Но она же стеклянная.

— Не вся, и там высокая панель, мне через нее не перелезть… И потом, даже если я выберусь на мраморную лестницу, по ней все равно не пройдешь. Она вся засыпана стеклом…

Я с облегчением узнаю, что мама не пойдет через кухню, даже ради нее я не смог — бы открыть кухонную дверь. Голова мадам Тьернесс исчезает, я снова вижу ее ноги с худыми икрами. Она начинает переговоры на каком-то странном языке, который, видимо, принимает за английский. Мгновение спустя в подвал через слуховое окно проскальзывает американец и за несколько минут возвращает маме свободу. Ведро с водой мама так и не бросила. Ее темное шерстяное платье и платочек, которым она обвязывает голову, обсыпаны стеклянной пылью, и вся она искрится с головы до ног. Ее первая мысль — об отце. Она бросается к окошку, возле которого все еще сидит на корточках мадам Тьернесс: