Ленинский тупик - Григорий Свирский

Тогда и мелькнуло впервые у него, что многоэтажное здание инякинското управления в центре города, с гранитным цоколем и стеклянными парадными, огромные кабинеты по обе стороны ветвящихся коридоров, сотни инженеров-строителей в этих кабинетах, склоненных над арифмометрами, разнарядками, «процентовками», батальон машинисток и секретарш — что все это пышное великолепие — для бумаги?!

— Ч-черт! — Передние колеса такси взлетели на бугре, насыпанном на месте траншеи, поперек шоссе. Игорь Иванович привстал на ногах, как кавалерист в стременах. «Бумага бумагой… но значит ли это, что Зот способен обездолить?»

Серел рассвет. На домах уже различались белые полотнища с портретами вождей, темные полоски первомайских транспарантов.

Праздничный кумач на светлых фасадах Ленинского проспекта вызвал в памяти Игоря последние рабочие собрания. Зот Инякин повадился ходить на них. Такого доселе за ним не примечалось. Когда он сидел в президиуме, худое острое, как у лисицы, лицо его казалось бесстрастным, скучающим, но в действительности у него был напряжен каждый мускул. Зот Инякин терпеливо высиживал до конца собраний и тогда лишь шел к трибуне, напружиненный, как перед прыжком.

У него не было своих слов. Он никогда не доказывал. Он «подверстывал».

Есть у газетчиков такое выражение «подверстать». Например, подверстать статьи под одну рубрику. Зот Иваныч «подверстывал» своих недругов к тем, кого в данный момент ругали наиболее непримиримо. Если били за формализм, архитекторы, инякинские недруги, тут же объявлялись формалистами Если били за космополитизм, Зот тут же обвинял своих недругов в космополитизме. Не важно, к кому «подверстать, важно дубиной достать…»

B одной из газет увидел странное выражение: «.. выискивают и смакуют».

Зот Инякин немедля встал и на эти рельсы. Принялся клеймить тех, кто недостатки на стройке «выискивает и смакует». Он кричал, и ноздри его гневно трепетали.

Строго говоря, на этих грозовых собраниях Зот был единственным человеком, который «выискивал и смаковал» все, что хоть сколько-нибудь укрепляло его решимость «завернуть гайки», «подтянуть узду», «дать по рукам». С каждым нашаренным им «подходящим к делу» фактом он, казалось, укреплялся в мысли: без таких, как он, Зот Инякин, на местах порядка не будет!

Игорь Иванович пригнулся к передней спинке машины, вглядываясь в подсвеченные прожектором силуэты возводимых кopпусов. «Инякин изо всех сил старается превратить рабочих в молчунов, в бессловесную тварь… А теперь пытается еще и отнять у них возможност жить по-человечески…».

Игорь вскричал вдруг под ухом шофера:

— Но ведь это одно к одному.

… На всем Заречье светилось лишь одно окно. Некрасов кивнул в ту сторону. Ермаков сидел за столом своей секретарши в плаще и мятой шляпе, разыскивая в картонной папке какой-то документ. Не переставая листать бумаги, он начал рассказ.

Утром он должен быть в инякинском управлении. На совещании. Стороной узнал, что туда прибудет сам Степан Степанович, председатель исполкома городского Совета, и что кроме других дел речь пойдет об их доме, половину которого передают инякинским служащим, половину — еще кому-то.

— Когда пирог на столе, у кого слюнки не текут…

В белом китайском плаще, широком и коротеньком, Ермаков походил на розовощекого младенца, завернутого до колен в огромную пеленку и готового орать благим матом.

Впервые Игорь Иванович видел управляющего растерявшимся… В самом деле, что можно сделать?

Ори не ори…

Оказалось, решение уже подготовлено. Оно белело на письменном столе перед председателем исполкома, который сидел в кожаном кресле Инякина, насупленный, хмурый.

У Ермакова задергалось веко. Вялым движением («Степановича не перерогатишь…») он достал из портфеля папку, где лежали финансовые отчеты и сводки, свидетельствующие о том, что их трест сдал за пять лет почти столько же жилья, сколько все остальные тресты города, вместе взятые. Нет в городе коллектива строителей, который бы возводил дома быстрее и дешевле.

Когда Ермакову предоставили слово, он напомнил обо всем этом решительным и вместе с тем недовольным тоном, который, казалось, и сам по себе, помимо слов, говорил о том, что ему, Ермакову, похвальба несвойственна и противна и лишь крайние обстоятельства заставляют его так настойчиво выпячивать заслуги треста.

Председатель исполкома что-то сказал Инякину, быстро пригнувшемуся к нему. Инякин, еще не дослушав, закивал: «Понятно, понятно!» И объявил:

— Есть мнение. Ермакову оставить полдома.

Возглас Инякина, в котором угадывалось удовлетворение, вызвал в памяти Ермакова иной возглас, скорее даже не возглас, а всхлип, и всхлип человека сильного, самолюбивого, пытавшегося скрыть закипавшие в его голосе слезы: «У Ермакова просить комнатенку — что на могилке посидеть!»

Этот словно бы заново услышанный Ермаконым женский всхлип потянул за собою все пережитое за последние дни, когда распределялись комнаты. И плач беременной такелажницы, и причитания старушки табельщицы, которая вдруг бухнулась посередине кабинета управляющего на колени.

Ермакова точно ожгло. Словно именно это обжигающее дыхание огня за своей спиной заставило его сейчас заговорить — медленно, веским тоном, каким он сообщал лишь о глубоко и всесторонне продуманном:

— Я противник постыдной крохоборческой дележки Дома. Один или даже два подъезда на трест не уменьшат нужды в жилье, лишь внесут раздоры и дезорганизацию. Это не государственный подход к делу…

Ермаковский план был на редкость заманчив. Ермаков предлагал набрать дополнительно рабочих всех специальностей ровно столько, сколько может вместить их новый дом, превращенный в общежитие. В связи с этим резко увеличить тресту годовую программу. Скажем, на десять корпусов. Когда эти десять корпусов через год войдут в строй, два из них отдать строителям, восемь — горсовету. Жители города получат в подарок около ста тысяч квадратных метров жилья. Ни одна живая душа не останется более плесневеть в подвале.

Председатель горсовета стремительно поднялся на ноги.

— Вот это по-государственному! — Голос его был грубее и на октаву ниже ермаковского. — А кадровики твои еще год потерпят. — Не привыкший к многословию, он повернулся к стенографистке, продиктовал: — «Дом отдать Ермакову. Ему же набрать пятьсот новых рабочих. Расселить. Увеличить программу треста Жилстрой номер три на сто тысяч квадратных метров». — Он оглянулся на Ермакова. — Дельное предложение!

Ермаков выскользнул из кабинета Инякина, не дождавшишись конца совещания. Оглядевшись, нет ли вокруг знакомых, он толкнул стеклянную дверь ресторана «Арагви», расположенного возле Главмосстроя, набрал номер телефона и приказал немедля отыскать Чумакова. Пусть позвонит по номеру… Ермакову еще не успели принести заказанной им бутылки цинандали, как его позвали к телефону.

Ермаков распоряжался вполголоса, прикрыв рукой телефонную трубку:.

— Посадка на новый пароход должна быть закончена до восьми утра. В восемь — прощальный гудок. Кто опоздает, останется на берегу голосить: «На кого же вы меня, родимые, покинули?!» Грузовики из автобазы не брать. Использовать маршрутные такси, попутные машины, тележки. Короче, энтузиазм народных масс.

Посадка по списку Акопяна, которому я сообщу… не вдаваясь в детали. Все!. Да. Некрасову не звонить. Он тут ни при чем. Мобилизуй на эту ночь всех своих оглоедов.

То, что происходило сырой апрельской ночью в Заречье, походило разве что на срочную, под гул канонады, эвакуацию. На пикапах и пятитонных дизелях, на грохочущих прицепах, на которых перевозят экскаваторы, даже на самосвалах ехали встрепанные счастливые люди, придерживая шкафы, столы, огромные в простынях узлы, в которых было увязано сваленное впопыхах имущество. Если бы Чумаков не предупредил заранее постовых милиционеров, наверняка бы самосвалы и прицепы задержали в дороге.

Детей выносили из легковых такси и ермаковского вездехода спящими. Заснув в подслеповатых, закопченных бараках и сырых подвалах, они просыпались от непривычно яркого, праздничного света в квартирах с белыми-белыми, как молоко, потолками и широкими окнами.

К восьми утра новый дом и в самом деле походил на пароход курортной линии, битком набитый счастливыми людьми, которые еще не вполне уверились, что вырвались наконец в отпуск, к щедрому солнцу и долгожданной поре отдыха.

В девять с минутами в кабинете Ермакова затрезвонил телефон. Ермаков взялся за трубку безбоязненно. Он и подумать не мог о том, что до председателя исполкома горсовета вести доходят с такой поистине космической скоростью. Ермаков держал трубку чуть поодаль от уха, все более и более поодаль. Лицо его постепенно становилось таким, что прорабы, вызванные в кабинет управляющего, начали один за другим неслышно выскальзывать в коридор.