Ленинский тупик - Григорий Свирский

— Жизня! — отозвался Силантий. Он уважал Чумакова за то, что тот умел раздобыть в один час кирпича на два дома, а для самого себя и шиферу, когда крыша на дебаркадере прохудилась, не попросил. — Дочерям отдал, а сам на воде — лодке, как китаец….

— Запишите ему самую хорошую комнату! — сдавленным от волнения голосом произнесла Матрийка, и все вдруг притихли, вспомнив, что и Матрийка, хоть и мордва, а лучший на стройке бригадир, осталась вековухой.

Игорь Иванович, который во время рассказа тетки Ульяны, вошел в комнату, потянул к себе папку Чумакова, полистал справки. Все правильно. «Дебаркадер № 8». Он, Игорь, мог дать голову на отсечение, что Чумаков и Тихон Инякин — два сапога пара… Хапуны. И вот тебе! «Сердешный…»

Впервые за много лет упоминание о Чумакове не вызвало раздражения Игоря Ивановича. Он почувствовал себя веселее, легче, словно бы тащил долго какую-то тяжесть и наконец скинул.

— Дайте ему окнами на юг, — сказал он усмешливо, — чтобы обсох скорее.

Два листочка списка склеились. Если бы Александр не заметил этого, Акопян, может, перевернул бы их вместе. Первой на разлипленных страницах значилась фамилия Тони.

— «… На стройке с тысяча девятьсот сорок девятого года… одинокая… детей нет…» — монотонным голосом читал Акопян.

Александр сказал, что Тоне нужно выделить комнату на двоих. У Тони мать, дряхлая старушка. При сельской больнице живет, в которой до войны работала няней. Сейчас старушку потеснили куда-то в каптерку без окон. Дровец и тех заготовить ей некому.

Мы не можем документировать мать, — решительно возразил комендант, но, взглянув на потемневшее лицо Акопяна, добавил тоскливо: — Придется писать объяснение. Доказывать.

— И докажем! — твердо сказал Александр. На то нас избрали.

Акопян оторвал руку с карандашом от бумаг, точно обжегся:

— Э-э, товарищи! Производственная характеристика ее хуже, чем у того плотника.

Александр махнул рукой: — Это Чумаков в дурную минуту… Вызвать его. Сейчас — ему совестно станет.

Позвонили Чумакову, а пока приступили к другим папкам, лежавшим на столе ворохами.

Чумаков прикатил тут же. Поняв, зачем его вызвали, он удивленно воскликнул:

— Тоньке… комнату?! — и, откидывая на плечи капюшон брезентового плаща (в таких на стройке спускаются в канализационные люки), добавил: — Ей не комнату, камеру-одиночку… — Чумаков взял из папки трудовую книжку Тони в серой измятой обложке, полистал ее небрежно, одним пальцем. — Комнату — ни в коем разе! Хотя бы потому, что нет у Горчихиной стажа. Сами видите: отработала в тресте без году неделя. Уволена в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Убежала… куда убежала?.. Пожалуйста, вот: штамп. На Кавказ.

— В теплые края, — осклабился комендант.

— … Бегала она, бегала и вернулась в наш трест. Когда? Вот круглый штамп. Январь тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Стаж прежний ей можно считать? Hи в коем разе! Значит, она в тресте пять лет непрерывно, как того требуется для получения комнаты, не отработала.

Акопян взял у Чумакова книжку, полистал ее, повертел в руках, разглядывая печати. Наконец сказал удовлетворенно:

— Путаете вы, Чумаков! У нее весь перерыв-то два месяца. Эти два месяца, кстати говоря, она не на пляже лежала, а клала стены санатория «Москва». К тому же стройуправление, в котором она трудилась, кажется, влилось в систему ГлавМосстстроя.

— Не влилось!

— Давайте позвоним Ермакову…

— Мне звонить нечего! Вы позвоните.

— И позвоню.

— А я уточню кое-где…..

Тягуче заскрипела под теткой Ульяной лавка. Чем громче становился Чумаковский голос, тем сильнее она скрипела и вскоре уже потрескивала сухо, подобно дереву, которое вот-вот вырвет из земли с корнем. В углу вскипел яростный шепоток коменданта:

— Помолчи!

— Не могу, ей-богу, терпеть…

— Помолчи!

— Не могу.

— Помо…

Шепоток коменданта смяло рокочущим голосом тетки Ульяны:

— Ты за что ж, Пров Алексеич, ее так, Тоню?! Зло на нее держишь за что?

Чумаков взглянул на тетку Ульяну через плечо, бросил отрывисто, почему-то дотрагиваясь пальцем до уха:

— Никакого я зла на нее не держу! Она тормозная, любое дело тормозит.

— Не совестно вам, Пров Алексеевич?! — воскликнул Александр, но Чумаков, как и когда-то, на конфликтной комиссии, отмахнулся от него. Снова взял в руки трудовую книжку Тони, принялся листать ее.

Голос тетки Ульяны прозвучал уж гуще, грубее:

— И что разрыскался? Что разрыскался?! Ты не к бумажкам приникай. К сердцу. Тоня — девка сердечная, работящая.

— Все у тебя, тетка Ульяна, сердечные.

Чумакови повернулся к ней на каблуках, оставляя на полу следы глины:

Вот что, Ульяна. Тебя пригласили не на инякинскую комиссию. Ты веди себя как положено. В рамках…

— Не на инякинскую?! — вскинулась Ульяна. — Вот ты каков…

Не отвечая на гневные возгласы тетки Ульяны (негоже начальнику конторы вцепляться в волосья дворничихе), он попытался, подражая Ермакову, завершить дело шуткой:

— Ох и широки же у тебя рамки, Ульяна Анисимовна! Да и сама ты, смотрю, расползлась вширь, хоть опалубку делай.

Тетка Ульяна подалась всем своим могучим телом вперед, точно собираясь кинуться на Чумакова:

— Помру — тогда будешь опалубку делать, пройда! Из тесин, которые у тебя повсюду пораскиданы. А пока жива… Ты, вижу, и Тихону готов уж опалубку сотворить, и Тоньке. И осиновый кол на могилку!.. Никто тебя, водяного, не боится!

Полемический пыл тетки Ульяны доставлял Акопяну истинное наслаждение, и все же он вынужден был вмешаться, утихомирить ее.

Чумаков ждал тишины, поглядывая на окно. По стеклам звенели градины. Он произнес неторопливым голосом, в котором угадывалось превосходство игрока, припасшего козырного туза:

— За промытыми стеклами работаете, товарищи комиссия. Каждое ваше движение как на ладони. И документик этот, — он потряс трудовой книжкой Тони. — Здесь черным по белому… разрыв стажа в два с лишним месяца. Значит, она в тресте непрерывно лишь с пятьдесят четвертого. Таких у нас легион… Дадите ей — завтра комиссию в клочья разорвут.

Александр слушал Чумакова молча, опустив глаза к полу; ему было совестно за него, словно бы он поймал управляющего конторой, как того плотника с краденой фанерой. Только тут не выдержал:

— У страха глаза велики, Пров Алексеевич!

Чумаков натянул на голову брезентовый капюшон. У двери оглянулся:

Я бы, Шурка, на твоем месте и не чирикнул. Или забыл, что Тонька комнаты нынче лишается через тебя?.. Что уставился?

Он хотел уйти, но в стекла точно рукой застучали. Дождь припустил сильнее. Чумаков вернулся.

Дело прошлое, но почему, скажи, она рванулась из треста куда глаза глядят? Нюра к тебе пожаловала с приплодом…

Александр вскочил на ноги:

— Неправда! Тоня не из-за Нюры удрала, из-за вас!

Чумакова трудненько было чем-либо удивить или оскорбить. Из года в год он вырабатывал в себе бесчувствие к глухой неприязни, окружавшей его… На любое слово у Чумакова всегда отыскивалась пригоршня словечек похлестче. Но и бранясь он оставался неизменно спокойным. Монтеры окрестили его «экранированным».

Однако восклицание Александра заставило его приподнять свои бесцветные брови. Когда Александр повторил в запальчивости: «Из-за вас! И докажу!» — Чумаков попросил насмешливо, в нарочитом испуге, позволения присесть. «Сейчас Шурка докажет по трудовой книжке, по штемпелям, что не он, а я с Тонькой на подмостях обнимался, и готово, ингфарк у меня…»

Александр и в самом деле потянулся к трудовой книжке Тони. Чумаков устроился на стуле, принесенном откуда-то комендантом. Почему не потешиться над Шуркой? К тому же спешить было некуда, в стекла по-прежнему било как из брандспойта.

Силантий обернулся к Александру, пожевал в нетерпении губами. Не ударил бы Шурка в грязь лицом!. Редкие, по обязанности, выступления Староверова на торжественных собраниях, он называл «макаронинами италианскими» («Жует, как макаронину италианскую»). И вдруг… Будто это и не Шурка вовсе, а — судейский какой… Что ни фраза, тут же официальная бумага, документ: печать в трудовой книжке, запись в наряде, даже к свидетелям обратился, благо они под руками…Бегство Тони со стройки не совпадало по времени с приездом Нюры более чем на полгода;

Александр поднес Чумакову трудовые книжки Нюры и Тони, показал пальцем на печати.

— Появление Нюры — об этом тут же вспомнили — подействовало на Тоню по другому. До этого только и слышалось на подмостях: «Тонька, не дреми, тетеха!», «Куда поставила кирпич, раззява!» А тут сразу стало веселее каменщикам от Тониных «куды-куды!» и «алло-алло!». Заблаговолило к ним небо. Аккурат минута в минуту спускалась оттуда бадья с раствором и, главное, точно, куда надо. Без задержки убиралась тара. Кому требовалась помощь, Тоня тут как тут.