Карта любви - Елена Арсеньева

Покоевы одинаково присели, буркнув что-то на прощание, и удалились, все убрав в комнатке. Юлия попросила не гасить свечей, потому что горячая ванна разогнала сон, и лежала, бездумно глядя в потолок, который становился все светлее и светлее, пока не сообразила, что на него, да и на всю комнату, легли яркие лунные лучи.

Юлия поняла, что, даже когда она погасит свечу, уснуть будет трудновато: луна стояла прямо против окна, и пока еще уйдет… Покоевы почему-то не позаботились задернуть портьеры, и Юлии пришлось с неохотою выбраться из теплой постели и босиком бежать к окну. Она не сразу нашла шнур от портьер, однако дергала его безуспешно: что-то шелестело, а шторы не сдвигались. Верно, так и придется спать при луне, подумала она с досадою, отвернулась от окна — да так и ахнула, увидев две человеческие фигуры, замершие в темном проеме стенной ниши.

Одним прыжком бросилась за портьеру, спряталась, наконец осмелилась одним глазком выглянуть… и вздохнула с облегчением, поняв, что невзначай, играя шнуром, раздернула шторки, заслонявшие эту нишу, в которой стояли две статуи — гипсовые, но раскрашенные на манер фигур святых в костеле.

Но это были отнюдь не фигуры святых, и Юлии пришлось не один раз ущипнуть себя, прежде чем она поняла, что глаза ее не обманывают.

Это была скульптурная группа, изображающая любовников, замерших в соитии. Мужчина стоял, широко расставив ноги и чуть согнув их в коленях, упершись в них руками, как бы поддерживая ноги женщины, сплетенные за его спиною. Женщина полусидела-полулежала в кресле, запрокинув голову, руки ее цеплялись за бедра любовника, и ясно было, что он — лишь орудие ее удовольствия. Глядя на свой фаллос, наполовину вошедший в женское лоно, мужчина лукаво улыбался, в то время как лицо женщины, ее судорожно скрюченные пальцы и торчком стоящие груди выражали исступленный экстаз. И сколь ни была ошеломлена Юлия, она все же не могла не заметить, что статуи выполнены и раскрашены с поразительным тончайшим мастерством, а искаженные страстью черты женщины ей знакомы. Приглядевшись, она вновь ахнула, ибо узнала… Эльжбету Чарторыйскую!

Юная, пылкая, исступленная красавица с пламенным ртом, длинными распущенными волосами и безупречной фигурою — неужто это ее видела нынче Юлия за ужином заплесневелой и неприглядной, словно бледная поганка?! Что это — воспоминание художника или просто некий образ, скульптурное воплощение страсти? И в самом ли деле отыскались люди, Эльжбета, другая ли женщина, которые предавались исступленной страсти в то время, как их ваял посторонний наблюдатель? Но каков же должен быть мужчина, пыла коего не смутили, не остудили чужие глаза?!

Она перевела взгляд на лицо мужской статуи и вздрогнула при виде этой жестокой и лукавой красоты. Даже в застывшем гипсе жила победительная уверенность молодого самца в своей неотразимости, в своей необоримой власти над женским естеством. Видно было, что он наслаждается не столько самим соитием, сколько бесстыдством женщины, не то отдающейся ему, не то берущей его.

С трудом сглотнув — горло совершенно пересохло, — Юлия попятилась, наткнулась на стул, повернулась… И увидела еще одну нишу. И еще одну статую в ней.

Это был тот же самый мужчина и в той же самой позе, но один. Впрочем, похотливость его от этого не убавилась, и жезл его мужского достоинства торчал столь же вызывающе. А вот выражение лица… Как-то так были нарисованы его глаза, что, куда бы Юлия ни встала, он всюду смотрел ей прямо в глаза — смотрел лукаво и недвусмысленно, даже не призывая, а приказывая немедленно заняться с ним любовью. Колени Юлии затряслись, и она рухнула на стул. Но глаза статуи от нее не отрывались и теперь, принуждая приблизиться.

— Нет, нет, чертовщина, пакость! — пролепетала Юлия и тут же заметила еще одну, самую поразительную особенность прельстительной статуи: наиболее опасная часть тела, которая в первом случае была мастерски изваяна и раскрашена, у этого мужчины (Юлия невольно думала о нем как о живом, уж очень тревожил ее неотступный взор!) оказалась обтянута какой-то мягкой, очень тонкой кожею и имела полное впечатление настоящей! То, какова эта кожа, Юлия знала доподлинно: не удержалась — потрогала.

И то ли рука у нее пылала, то ли — воображение, но сей дерзкий предмет показался еще и горячим! Будто умелый, извращенный мастер нарочно соорудил его для утехи одинокой женщины, которая, вот так же сидя на стуле, очень кстати оказавшемся как раз нужной высоты, раздвинет ноги, закинув их на бедра «любовника», примет в себя искусственное орудие наслаждения и начнет тешить сама себя, стеная и раскачиваясь на стуле, пока не наступит миг экстаза, столь же похожего на настоящий, как засушенный цветок, распластанный меж страниц книги, похож на то благоухающее, трепетное чудо, каким он был среди живой травы.

Или… нет? Или…

Глаза статуи манили, соблазняли, насмехались: «А ты испытай меня! А ты попробуй моей сласти — вот сама и узнаешь!»

Юлия прижала руки к груди. Ее шелковая — сиреневая! — ночная рубашка, очевидно, сделалась красной, потому что жгла огнем.

Ничего не соображая, чувствуя только, что вся горит, Юлия кинулась к столику у кровати, схватила стеклянный кувшинчик с водой и принялась пить прямо через край, даже не налив в стакан.

Питье оказалось благословенно-холодным, но это была не вода: что-то горьковатое, и кисловатое, и сладковатое враз. Запах показался на мгновение тинистым, но тут же после этого ощущение прошло, и Юлия допила все до капли, с восхищением ощущая, как спадает жар, успокаивается сердце. Опасаясь потерять это мгновение власти над собой и вновь предаться опасным мечтаниям, она, вперив глаза в пол, решительно направилась к окну, решительно потянула шнур, так что вместе со шторками на нишах теперь послушно задернулись и портьеры, отгородив комнату от пронзительного лунного света. Юлия задула свечи и легла, отвернувшись от опасных ниш и изо всех сил молясь про себя, отгоняя все прочие образы. Скоро она ощутила, что наплывает милосердная дремота, и слабо улыбнулась от радости, что сейчас уснет… И она уснула, однако, верно, отрезвляющее действие напитка и молитвы тотчас кончилось, ибо всю ночь Юлия промаялась в безумных, страстных, горячечных видениях. Тот мужчина оказался живым, вышел из своей ниши и предался неистовым забавам с Юлией и в то же самое время каким-то образом во второй нише блудодействовал с Эльжбетой. Занавеска оставалась задернутой, Юлия только видела, как ткань волновалась от страстных телодвижений, слышала томительные женские стоны, доносившиеся оттуда, — и это так возбуждало ее, что она снова и снова привлекала к себе ожившую статую, и его меч, даром что изваянный из гипса, снова и снова пронзал ее тело, высекая искры неутоленной страсти. Какая-то часть сознания Юлии бодрствовала и все время убеждала ее, что это сон — непристойный, мучительно-сладостный, который нужно просто отогнать или уж избыть до конца. Проснуться, отогнать видения у нее не было сил, пришлось терпеть. А сон принимал все более немыслимые, чудовищные формы!