Дорогой мой человек - Юрий Герман

— А какие же у вас отношения? — дребезжащим голосом осведомился Постников. — Я так рассуждаю, что если кто сажать может, то и выручить он может…

— Кто же это, по-вашему, сажать может?

— Да вы и сажаете, — отмахнулся Постников, — что же вы думаете — я не знаю? Все знают ваши с ними служебные и добровольные отношения.

— Но я не позволю! — взвизгнул вдруг Жовтяк. — Вы не смеете, и я…

— Цыц! — со спокойной брезгливостью перебил профессорский визг Иван Дмитриевич. — Без истерики только! Вы сами Огурцова посадили, Это всем понятно, потому что он над вашим кинофильмом посмеялся, а теперь его несомненно вздернут. Так вот, надлежит вам эту подлость немедленно исправить, иначе вам худо будет.

— Да? — спросил Жовтяк.

— Еще как худо! — посулил Постников и сам налил себе чашку коньяку.

— Кто же мне это худо сделает?

— А хоть бы и я, — сказал Постников. — Возьму и убью. В сущности, даже удивительно, что до сих пор я именно так не поступил.

Отпив из чашки, он вытер белоснежным платком усы и стал всматриваться в Жовтяка, будто и в самом деле удивляясь, что тот стоит здесь живой, здоровый, розовый и хоть и озлобленный, но благодушный.

— Вам странно, Иван Дмитриевич, что вы не убили человека, которому обязаны самой жизнью? — как бы даже дрогнувшим от обиды голосом спросил Жовтяк. — И это с вашей стороны не шутка? Сбросить со счетов…

— Это я вам жизнью обязан?

— Всенепременнейше мне!

— В каком же это смысле, господин Жовтяк, я вам обязан жизнью?

— А в том, господин Постников, неблагодарный вы человек, что, явившись ко мне на службу, извините, наниматься, вы вручили мне анкету, где в некой графе, по вашей, пардон, дурости, написали про семнадцать дней службы в белой армии. И именно я, совершенно вас не зная, положившись только на вашу порядочность и благородство, от всей души желая вам только добра, посоветовал скрыть…

— Вот я и скрыл, — с сиплым смешком произнес Постников. — Вот и скрыл. Вот и довели меня порядочность и благородство до того, что я под начальство изменнику попал. Иуде…

Жовтяк сделал протестующий жест, но Иван Дмитриевич повторил:

— Изменнику, да! И допрыгался до того, чтобы вместо Красной Армии…

— Чтобы вместе с ней драпать на Урал, — подхватил Жовтяк, — вот-вот, а здесь вы страждущим и страдающим…

— Цыц, ты! — вдруг необыкновенно грубо крикнул Постников. — Цыц, ты, замолчи!

Жовтяк замолчал, заморгал. Постников не торопясь, отставил кастрюльку, в которой варились яйца, бутылки и протянул руку к пистолету. Наверное, он его только что заметил на краю обеденного стола. Геннадий Тарасович зябко повел плечами — не в первый раз за этот вечер.

— Для самообороны? — подкидывая на ладони подарок немецкого коменданта, осведомился Иван Дмитриевич. — Или помаленьку учитесь людей убивать?

— Положите лучше на место, — попросил Жовтяк. — С оружием никогда шутить не следует.

— А я и не шучу, — ответил Постников, — какие же это шутки. Я вашу пушечку рассматриваю…

— И все-таки я желаю поставить все точки над "i", — глядя на пистолет в руках Постникова и чувствуя в спине холод, продолжал Жовтяк. — Если бы вы не скрыли этот факт вашей биографии от большевиков, то совершенно естественно, что вас бы давно с потрохами сожрали.

— Они бы меня не сожрали, а вами я давно сожран. Всю жизнь за вас оперировал, научные работы ваши писал, а теперь вот почти что даже изменник по вашей милости.

Он вынул из пистолета обойму, выбросил из ствола патрон и, быстро прицелившись в Жовтяка, спустил курок.

— Перестаньте же! — пятясь мелкими и быстрыми шагами, крикнул профессор. — Какого, в самом деле, черта…

— Боитесь? — с кроткой улыбкой спросил Иван Дмитриевич. — Любите жизнь?

— Глупо! — вытирая вдруг вспотевшую плешь платком, пожал плечами Жовтяк. — Глупо и обидно, Иван Дмитриевич. Вот вы за Огурцова ко мне явились, с просьбой. А известно ли вам, что когда прошел слух о… ну как бы это сформулировать… вы знаете, немцы собираются произвести некоторую «акцию»… согласно их системе уничтожения слабых и евреев…

— Так, так, так? — вдруг остро и настороженно спросил Постников.

— Вот этот самый Огурцов и произнес где-то — «пусть сунутся!». Произнес в смысле угрожающем и даже террористическом…

— И вы об этом донесли?

— Они сами мне это докладывали.

— Докладывали? Так ведь зачем же им это было докладывать про Огурцова, когда именно такие слова не он сказал, а я в онкологическом институте?

— Вы? — показав пальцем на Постникова, спросил Жовтяк.

— Я! — подтвердил Иван Дмитриевич. — И, к сожалению, недостаточно осторожно, в лоб немцу-инспектору. Но нас много было там народу, и он не разобрал, а потом все и запуталось.

— Вот видите, видите же, — с торжеством воскликнул Жовтяк. — Вы мне всякие грязные слова говорите, а я вас второй раз спасаю…

— Это как же спасаете? — бледнея от внезапной страшной догадки, произнес Постников. — Это выходит, что вы на Огурцова мои слова свалили?

— Ничего я не сваливал, — опять пугаясь, соврал Жовтяк. — Я и знать ничего не знаю про Огурцова, я только от вас услышал, я в том смысле, что если вас сразу не схватили, то потому, что им известно, как я вас поддерживаю и в каких мы находимся отношениях.

— А в каких же мы находимся отношениях? — холодно осведомился Постников. — В каких таких особенных отношениях? Я вас убедительно попрошу подробно мне наши отношения разъяснить…

Большими, очень худыми белыми руками он мягко задвинул обойму в пистолет, загнал патрон в ствол и передвинул предохранитель на боевой взвод. Не отрываясь, неподвижно, какими-то совиными зрачками глядел Геннадий Тарасович на все эти четкие манипуляции Постникова, ясно сознавая, что теперь не только неопределенно боится, но знает, что «спасенный им дважды» Иван Дмитриевич его вполне может убить.

— Так какие же у нас отношения? — опять спросил Постников.

— Товарищеские. Дружеские, — не понимая себя и не слыша своих слов, ответил Жовтяк. — Вы, являясь моим коллегой…

— Никаких у нас отношений нет, — спокойно сказал Иван Дмитриевич. — Я вас всегда презирал, но, понимаете ли, боялся. А теперь я вас больше не боюсь. Я освобожден от страха…

— И значит, следовательно, собрались… — кивая подбородком на пистолет, с перехватом в горле, спросил Жовтяк. — Собрались меня…

— Разумеется, — очень просто и спокойно ответил Постников. — Надо было давно это сделать, но случая не было подходящего и оружия тоже, естественно. Ведь руками-то невозможно? И не столовым ножом, не как свиней бьют, потому что для этого квалификация нужна. А что касается до самого факта уничтожения подобных вам гадин, то это общественная гигиена. Чтобы не повадно было!

— Что именно… не повадно… было?

— Все! И измена… и воровство чужого труда… и карьера… Одно из другого проистекает, Геннадий Тарасович. Карьерист на все способен, для него невозможного не существует в смысле нравственности. Вот вы и изменили родине, понимаете?

— Я не военный! — воскликнул Жовтяк. — Я никакой присяги не давал. Я частное лицо, которое…

— Частное, которое… — повторил Постников и усмехнулся одними губами. — Какая мерзость, боже мой, какая мерзость…

Он как бы с удивлением увидел у себя в руке пистолет, и Жовтяк понял, что Постникову тоже страшно.

— Иван Дмитриевич, — холодея от неотвратимости наступающего последнего мгновения, воскликнул профессор, — господин Постников! Я прошу! Я умоляю! Я готов всеми возможностями…

Постников еще выпил коньяку.

— Я, понимаете, ни с кем, к сожалению, не смог связаться, — сказал он искренне и грустно. — Я искал, это так понятно, какой-либо связи с подпольем, но меня чураются, как прокаженного, потому что считают, что я ваш! И когда однажды, не выдержав, я выразился в том смысле, что они — эти сволочи — еще утрут свои слезы наждаком, как они сами поют, то все вокруг замолчали, заподозрив во мне провокатора и вашего наушника.

Его молочно-ледяные глаза наполнились выражением яростной тоски, потом он легко вздохнул и сказал:

— Ах, какое это будет неизъяснимое наслаждение — покончить с вами.

— Но что это вам даст? — боясь шевельнуться, шелестящим голосом деловито осведомился Жовтяк. — Ведь вас же немцы повесят.

— А я им не скажу, что я вас убил, — серьезно ответил Постников. — Я никому не скажу. Они и не узнают и не повесят меня.

— Они уже знают! — осторожно произнес Геннадий Тарасович. — Я их предупредил заранее, что если кто меня тут и убьет, то это вы!

Постников медленно на него взглянул: за эти минуты Жовтяк успел сделаться похожим на труп — так он посерел и словно бы, как подумалось Ивану Дмитриевичу, «исказился». Это был теперь не спесивый и чванливый профессор Жовтяк, а просто некто, который совсем скоро умрет, что называется, собачьей смертью, или даже уже покойный Жовтяк, тело Жовтяка…