Довлатов - Анна Ковалова

— Вы рассуждаете, как десятиклассник! А моя скульптура — не школьное пособие! Перед вами — шестая инвенция Баха, запечатленная в мраморе. Точнее, в гипсе… Последний крик метафизического синтетизма!..

Игорь Смирнов-Охтин:

В молодые годы писатель Владимир Марамзин настоятельно советовал мне не бросать инженерную деятельность, которая меня кормила, а писать по вечерам… «Иначе, — говорил он, — тебе все равно придется зарабатывать на жизнь, но уже тогда какой-нибудь литературной поденщиной, а это для писателя плохо, потому что и „литература“, и „литературная поденщина“ из одного места берутся». Сергей Довлатов, наоборот, считал, что настоящему писателю надо решиться на литературную судьбу и для этого первым делом уйти с государственной службы.

«Но, Сережа, — возражал я, — у меня нет жировых запасов, а уже на следующий день мне приспичит делать шам-шам и нужны будут деньги». «Вы знаете, Игорь, — говорил мне важно Довлатов, — это невозможно объяснить, но еда как-то образуется: то соседи нальют тебе супчик, то приятель… иногда Глафира („Глаша“, терьерчик Сергея) с тобой поделится…»

(Смирнов-Охтин И. Сергей Довлатов — петербуржец // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 425–426)

Алексей Герман:

Сережу я знал значительно меньше, чем Борю. Я помню, как мы встретились в России в последний раз. Я стоял около Малого Драматического театра, вдруг на меня налетел Сережа, который мчался по улице Рубинштейна с каким-то свертком в руках, а за его спиной раздавались настойчивые милицейские свистки: он что-то купил у иностранцев. Видимо, он фарцанул какую-то вещь: деньги были нужны, зарабатывал он всегда крайне мало. Сережа остановился, чтобы поздороваться со мной, мы быстро поговорили, и он на своих длинных ногах растаял в ночи.

Когда-то мы обсуждали рукописи с низовыми чиновниками. Журналы вели с авторами демагогическую переписку. Сейчас все изменилось. Рукописи тормозились на первом же этапе. Я отнес рассказы в «Аврору» и в «Звезду». Ирма Кудрова («Звезда») ответила мне по телефону:

— Понравилось. Но вы же знаете, как это бывает. То, что нравится мне, едва ли понравится Холопову.

Елена Клепикова:

Весной 1975-го Довлатов зачастил в «Аврору». Это была чисто волевая, на последнем отчаянии, его осада советской печатной крепости. Рукописи Сережа держал в таких очень изящных, даже щегольских папках. Ручной работы. Он приносил эти папочки, и я их, поскольку печатать это было невозможно, очень аккуратно складывала в шкаф для отказов. Как сейчас вижу: нижняя полка шкафа, и там такая стопка папок, а наверху надпись от руки, от моей руки — «Возвратить Сергею Довлатову».

Сережа суеверно за рукописями не приходил. Последнее его приношение, к счастью, лежало у меня в столе.

(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 81)

В «Авроре» произошла совсем уж дикая история. Лена Клепикова рассказы одобрила. Передала их новому заведующему отделом — Козлову. К этому времени у него скопилось рукописей — целая гора. Физически сильный Козлов отнес все это на помойку. Разве можно такую гору прочесть?! Да еще малограмотному человеку…

С Козловым я в дальнейшем познакомился. Напыщенный и глупый человек. Напоминает игрушечного Хемингуэя… Я перелистал ленинградские журналы. Тяжелое чувство охватило меня. Не просто дрянь, а какая-то безликая вязкая серость. Даже названия почти одинаковые: «Чайки летят к горизонту», «Отвечаю за все», «Продолжение следует», «Звезды на ладони», «Будущее начинается сегодня»…

Елена Клепикова:

Как раз в это время в отделе прозы появился новый заведующий — Вильям Козлов. Человек глубоко невежественный и склонный к моментальным, без всяких сомнений, поступкам. В свой первый рабочий день Козлов заявился в редакцию рано утром и вскоре туда забежала ватага пионеров за макулатурой. Страна переживала очередной бумажный кризис. И кто-то, видно, в райкоме дал пионерам наводку на «Аврору» как такой резервуар макулатуры. Секунды не подумав, Козлов пригласил их в отдел прозы и предложил весь шкаф со всеми рукописями, включая Сережины папки.

Не хочется вспоминать реакцию Довлатова, когда он пришел, наконец, за рукописями. Был там гнев, желчь, недоумение, обида. Но была для него в этом макулатурном применении его рассказов и мрачная символика. Как будто все, что он делал эти годы, уничтожено и никому не нужно. Перерезано. И он снова становился начинающим писателем.

(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 81–82)

В 76-м году три моих рассказа были опубликованы на Западе. Отныне советские издания были для меня закрыты. (Как, впрочем, и до этого.) Я был одновременно горд и перепуган.

Друзья реагировали сложно. Одни предостерегали:

— Вот увидишь, тебя посадят. Пришьют какую-нибудь уголовщину, и будь здоров!..

Другие высказывались так:

— Напечатали, а что толку? Тиражи на Западе микроскопические. Там не заметят. И тут все дороги закроют…

Третьи как будто осуждали:

— Писатель должен издаваться на родине…

И только мать все повторяла:

— Как я рада, что тебя наконец печатают!..

Александр Генис:

Своему знакомству с Сергеем Довлатовым я обязан эмигрантскому изданию «Время и мы». Впервые прочитав его сочинения в этом журнале, я сразу понял, что наконец-то у нас появился писатель, о котором я всегда мечтал. В то время (в особенности по сравнению с нашим) русская литература была довольно богата, но ей явно не хватало легкого и веселого голоса, который был моментально узнаваем со страниц книги Довлатова «Невидимая книга». Ведь Довлатов дебютировал мемуарами, что довольно необычно.

…Бесславный конец хрущевской оттепели, газеты, журналы, альманахи наполнены тусклой, мертвящей халтурой, перспективы молодого литератора ничтожны, будущее рисуется в мрачном, трагическом свете.

Тогда мы впервые услышали имя Карла Проффера. Знакомые рассказывали о молодом американском профессоре, начинающем издателе, выпускающем русские книги, говорили о его встречах с Ахматовой и о дружбе с Бродским.

Вскоре Проффер стал легендарной фигурой. Появилась новая инстанция — «Ардис», появился новый вариант литературного самоутверждения — издаваться ТАМ, на Западе, у Карла Проффера.

Через некоторое время в «Ардисе» на русском и английском языках была издана моя первая книга. Скажу без кокетства: издание этой книги тогда значило для меня гораздо больше, чем могла бы значить Нобелевская премия — сейчас. В моей жизни появился какой-то смысл, я перестал ощущать себя человеком без определенных занятий. Не будет преувеличением сказать, что Карл Проффер в те годы буквально спас мне жизнь, удержал от самых безрассудных, отчаянных и непоправимых шагов.

Затем пошли неприятности. Меня отовсюду выгнали. Лишили самой мелкой халтуры. Я устроился сторожем на какую-то дурацкую баржу — и оттуда выгнали.

Я стал очень много пить. Жена и дочка уехали на Запад. Мы остались вдвоем. Точнее — втроем. Мама, я и собака Глаша.

Елена Довлатова:

Тогда уже началось это великое переселение. Наши дела, действительно, шли не так хорошо, надо было коренным образом всё менять. Было два пути: или, уехав в какой-то медвежий угол, сгинуть, или попытаться в эмиграции прожить еще одну жизнь. Я наконец решила рискнуть. Устав ждать, я категорически заявила, что так жить больше не буду, и мы с Катей стали собираться в путь. Конечно, тогда ни в чем нельзя было быть уверенной. Приедет Сережа к нам или не приедет, я не знала. Прощались мы по-серьезному. Но у меня уже больше не было сил на такую жизнь. Мне ужасно хотелось что-то поменять. Я просто устала. Мне казалось, что, пока я еще в состоянии, я должна попробовать начать какую-то другую жизнь. Ведь у меня не было никаких особых претензий. Все, что было нужно, — это кардинальная перемена. И эмиграция предоставила мне возможность этот план осуществить.