Довлатов - Анна Ковалова

(Нечаев В. Довлатов и литературная ситуация в Питере конца 60-х и в 70-е годы // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения» (Городская культура Петербурга — Нью-Йорка 1970–1990-х годов). СПб., 1999. С. 156)

Андрей Арьев:

Однажды Сережу просто забрали на улице в милицию, избили и дали пятнадцать суток. Он действительно эти две недели в тюрьме просидел. После этого за ним все время вели милицейский надзор, приходили к Сереже на квартиру. Что касается формального обвинения, то в его деле написали, что Сережа милиционера, который пришел проверить у него документы, спустил с лестницы. Ничего этого, конечно, не было и не могло быть. Когда мы с Борей Довлатовым пошли разбираться и все выяснять, нам начальник милиции цинично сказал: «Если бы ваш друг действительно это сделал, ему бы дали шесть лет. А так всего пятнадцать суток». Было ясно, что все это было дело рук КГБ или Обкома, милиция не будет просто так ловить человека, который не является уголовником. Сережа попал под пресс.

Потом меня неожиданно забрали и отвезли в Каляевский спецприемник. Я обвинялся в тунеядстве, притонодержателъстве и распространении нелегальной литературы. В качестве нелегальной литературы фигурировали мои собственные произведения.

Как говорил Зощенко, тюрьма не место для интеллигентного человека. Худшее, что я испытал там — необходимость оправляться публично. (Хотя некоторые проделывали это с шумным, торжествующим воодушевлением…)

Мне вспоминается такая сцена. Заболел мой сокамерник, обвинявшийся в краже цистерны бензина. Вызвали фельдшера, который спросил:

— Что у тебя болит?

— Живот и голова.

Фельдшер вынул таблетку, разломил ее на две части и строго произнес:

— Это — от головы. А это — от живота. Да смотри, не перепутай…

Выпустили меня на девятые сутки. Я так и не понял, что случилось. Забрали без повода и выпустили без объяснений.

Может, подействовали сообщения в западных газетах. Да и по радио упоминали мою фамилию. Не знаю…

Николай Шлиппенбах:

Тогда Сережа работал сторожем на барже Адмиралтейского завода. За ним уже очень активно следило КГБ. Сережа, кажется, захворал и несколько дней прогулял, не взяв бюллетеня. Он сказал, что отработает, но против него уже возбудили дело. Сережу вызвали в КГБ и сказали: либо по следам Бродского отправим, либо езжай за границу. Он подумал и решил ехать, хотя изначально такого намерения у него не было. Мы с ним об этом много говорили. Языка английского он не знал и очень переживал по этому поводу.

Тамара Зибунова:

Сережу, наверное, очень хотели посадить, потому что даже меня пытались привлечь к этому делу. Однажды ко мне на работу пришел некий сотрудник, и меня вызвали на разговор в кабинет директора. Я, женщина с ребенком, не получающая алиментов, могла бы стать очень выгодным свидетелем против Сережи. Меня стали расспрашивать, а я им начала объяснять, что я больше всех заинтересована в его отъезде. Если он останется здесь, то всю жизнь будет вмешиваться в мои отношения с дочерью, а мне это совершенно не нужно. Тем более мне не нужно, чтобы у моей дочери отец сидел. Поэтому я ему никаких препятствий чинить не буду.

Рано утром звонок из ОВИРа:

— Зайдите на Желябова, 29, к полковнику Бокову.

Захожу. Невысокий мужчина в гражданском. Типовое, серийное лицо. Тон отеческий.

— Я вам искренне советую… Там ваши друзья… Там ваша дочь… Там перспективы…

— У меня вызова нет.

— Напишите заявление: «Хочу воссоединиться с женой».

— Мы развелись в семьдесят первом году.

— Но продолжали жить вместе. Ваш развод был формальностью, а мы не формалисты.

И я написал заявление. Бегаю по инстанциям, собираю документы. На каком-то этапе попалась совсем бестолковая тетка. Кого-то временно замещает. Об эмиграции слышит впервые. Отстукала нужную справку. Выхожу на лестницу, перечитываю. Конец такой: «Дана в связи с выездом на постоянное жительство в ОВИР».

Подаю документы. Чиновники предупредительны: «Благодарим, товарищ Довлатов, за оперативность».

Валерий Попов:

Тогда все разъехались: кто отправился в Америку, кто в Москву. А я лично уехал в Купчино. И это было хорошо. Среди этих пустырей, среди грязи я впервые увидел русский народ. Если бы я всю жизнь прожил среди друзей-гениев, это было бы бесплодно. Там я впервые написал рассказ, который напечатали в «Новом мире», — «Боря-боец». Это была моя командировка в жизнь.

Для всех нас наступило безвременье. Пора дружеского веселья закончилась. Начались годы уединения, несчастья и проверки на прочность. Каждый из нас нуждался в одиноком вызревании.

Довлатов понял, что здесь он не вызреет, его задушит собственный материал. Пьяная удаль, основа его прозы, должна была быть трезво осмыслена в Америке. Сережа понимал, что нужно не только набираться соков, но и отдавать их. Он и свой сжатый стиль в Америке изобрел. Роскошный кружевной слог «горожан» нужно было разрушить и создать новый.

Выпустили меня 27 июля. Наутро звонок из ОВИРа:

— Разрешение получено, можете ехать.

А днем заходит участковый:

— Живым я тебя не выпущу. Форменную облаву устрою. Людей у меня хватит…

Затем у нас сломали дверь. Днем, когда меня не было. Мать была дома, испугалась выйти на площадку. Потом отключили электричество. А телефон уже давно не работал.

За трое суток до отъезда мы переехали к родственникам. А двадцать четвертого августа благополучно прибыли в Вену.

Наталья Антонова:

После такого потрясения Сережа, разумеется, испугался. Конечно, он никогда не сочувствовал режиму, но и активным диссидентом, правозащитником назвать его нельзя. У него не было соответствующей закалки и смелости. Сережа хотел быть самим собой, он говорил честно: «Я боюсь, я трусливый». С другой стороны, действительно, когда уехали Лена с Катей, им с мамой стало очень одиноко. И вот он принял это решение об отъезде, которое ему очень тяжело далось.

Людмила Штерн:

Из Сережиных писем я узнала, что Лена с Катей уехали в начале 1978 года, а о том, что 18 июля 1978 года Довлатов арестован и получил 10 суток за хулиганство, мы услышали по «Голосу Америки». Мы очень боялись, что «в процессе отсидки за хулиганство» ему подкинут вдобавок какую-нибудь антисоветчину и закатают далеко и надолго. Многие сразу же бросились на его защиту. И не только литературные знаменитости. Наш общий друг, ныне покойный Яша Виньковецкий, связался с Андреем Амальриком, и они подняли на ноги и «Голос Америки», и «Би-би-си», и «Свободу». Мы с Витей названивали в Ленинград, поддерживая и обнадеживая Нору Сергеевну. У меня был доступ к таким известным журналистам, как Роберт Кайзер из «Вашингтон пост» и Патриция Блэйк из журнала «Тайм», коих я и задействовала. Думаю, что и наши усилия не пропали даром. Довлатова выпустили без добавочного срока, и 24 августа они с Норой Сергеевной вылетели в Вену. Уже через несколько дней в разных, как сейчас принято говорить, средствах массовой информации появились его статьи с выражением признательности тем, кто принял участие в его судьбе.

(Штерн Л. Довлатов — добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 218)

Оказывается, друзья беспокоились, хлопотали. Были заметки в газетках. Было сообщение по радио. Даже неловко: людей беспокоил, а сам жив-здоров. И на воле. Может, потому-то и на воле.

Я сердечно благодарю Максимова и Делоне. Обнимаю Марамзина, Ефимова и Хвостенко…

Валерий Попов:

Думаю, что все ужасы советской власти, которыми к тому времени Довлатов себя умело окружил, сыграли у хитроумного Довлатова лишь роль трамплина для необходимого ему прыжка. Истинной же причиной этого прыжка (может быть, тогда и не осознанной Довлатовым до конца) была необходимость оторвать от себя прежнее, уже изжитое им состояние, порвать прежние, уже сгнившие нити прежних связей и дружб, все больше тянущих писателя Довлатова в то болото, где перманентно погибал его несчастный герой.