Цмцерон - Пьер Грималь

Воскрешая далее в общих чертах историю войны с Митридатом, Цицерон остерегается бросить малейшую тень на заслуги Лукулла. Напротив того, он их подчеркивает, восхваляет полководца-аристократа и приписывает его поражение одним лишь превратностям Фортуны, замечая тут же, что переговоры, которые начал с Митридатом Серторий и которые поставили под угрозу целостность Римской империи, — результат интриг марианцев. В войне, в которой Помпею предлагается поручить командование, заинтересованы, как явствует из всего сказанного, не популяры и не сенаторы, а весь Рим, Рим как единое целое. Что же остается от утверждения Диона Кассия, будто Цицерон «вел двойную игру»? Не естественнее ли считать, что он стремился объединить граждан предельно простой идеей — идеей укрепления и величия не плебса, не того или иного социального класса, а всего Рима, римского государства в его целостности.

Неоднократно высказывалась гипотеза, что, защищая закон Манилия, Цицерон, сам происходивший из сословия всадников, выражал интересы всадников и откупщиков, которые, по мнению тех же исследователей, получали львиную долю доходов от провинций. Система государственных откупов, засвидетельствованная со времени Второй Пунической войны, была частью более широкой системы римского управления провинциями. Изначально откупа не были достоянием какого-либо определенного «класса», а были доступны людям любого общественного положения, способным приобрести свою долю в откупной компании или, как она иногда называется, компании публиканов. Конечно, участники компании постепенно обогащались и добивались всаднического ценза, но никакой юридической связи между положением всадника и членством в откупной компании не существовало. Правда, между откупщиками и наместниками провинций нередко возникали конфликты, поскольку первые стремились извлечь возможно больше выгод, обирая и притесняя провинциалов, тогда как последние по самому смыслу своей должности старались ограничить аппетиты публиканов. Мы помним, как Лукулл пытался решить эту проблему и как его действия вызвали сопротивление всадников, приведя к объединению их с популярами с целью добиться отзыва Лукулла. То был чисто тактический союз, в котором такому демагогу, как Луций Квинкций, на время оказалось по пути с «деловыми людьми», пострадавшими от действий Лукулла во время его проконсульства в Азии в 70 году. Но все эти распри между финансовой администрацией и наместниками провинций, убеждал Цицерон своих слушателей, все злоупотребления, обнаруженные ю тут, то там, легко обуздать мерами местными и частными, никаких чрезвычайных шагов они не требуют, и помышления о них должны отступить теперь перед высшими интересами Рима. Сплотить же вокруг себя всех римлян в, состоянии только один человек — Помпей. Лишь он способен на то, чего достигали своими талантами полководцы былых времен, — спасти республику.

Таков был общий смысл речи Цицерона, обращенной к гражданам Рима, в которой он убеждал их еще раз предоставить Помпею чрезвычайные полномочия. Сопротивление нескольких сенаторов, из самых непримиримых противников Помпея, таких, как Лутаций Катул или Гортензий, не смогло ничему помешать. Закон был поставлен на голосование, утвержден, и Помпей отправился на Восток, где принял командование от только что назначенного наместником Ацилия Глабриона и, главное, от Лукулла. Последний вернулся в Рим и сумел — не без трудностей — в том же, 66 году добиться триумфа. Обогатившись еще более за счет сокровищ, награбленных в царских резиденциях Митридата, Лукулл после триумфа удалился в свои Квиринальские сады и предался ученым занятиям, которые любил больше всего на свете. Он окружил себя философами, выписанными из Греции, писателями и поэтами и ни разу не подумал попрекнуть Цицерона его речами, прославлявшими Помпея.

Время между эдилитетом и претурой, то есть между 69 и 66 годами, Цицерон провел весьма деятельно. В качестве эдила он должен был устроить игры, которые на тот год приходились трижды — игры в честь Цереры, Либера и Либеры в апреле, в честь Флоры в начале мая и так называемые Римские игры в начале сентября. Он отпраздновал их по возможности с блеском, насколько позволяло его состояние (как признается он в одном месте трактата «Об обязанностях»), то есть без великолепия, доступного лишь обладателям несметных богатств, но в то же время учитывая, что жители Рима не прощают тех, кто проявляет в подобных случаях чрезмерную бережливость: нравиться толпе было обязательно для каждого, кто посвятил себя политике. Пространный пассаж, где Цицерон размышляет о значении, которое имели для него игры, содержится в пятой речи второй сессии процесса Верреса («О казнях»), Церера, Либер и Либера, пишет он, по преимуществу плебейские божества; Флора — богиня изобилия, ее ежегодно пробуждает к жизни Весна, «мать всего народа римлян, обеспечивающая его выживание и умножение»; наконец, Римские игры славят Юпитера и два других божества капитолийской триады, Минерву и Юнону, снова и снова благодарят их за благосклонность к римлянам. Эти строки, объясняющие, сколь высоким религиозным значением обладает деятельность эдила, написаны в то самое время, когда Цицерон занимал эту магистратуру. Пламенным религиозным чувством они не отличаются, но показывают, как понимал Цицерон характер магистратской деятельности. Перед нами как бы очерк «гражданской теологии», из которого явствует, какое место занимала религия в жизни римского государства. Цицерон не слишком верит в то, что боги, живущие в заоблачных высях, готовы осыпать Рим благодеяниями, но он отдает себе отчет в том, что сакральные обряды и в первую очередь игры, сводящие воедино бесчисленные толпы охваченных единым чувством граждан, укрепляют нравственные и духовные узы, связывающие воедино всех римлян. Недаром понтифик Котта в третьей книге трактата «О природе богов» красноречиво заявляет, что до конца останется верен религиозным воззрениям предков и приложит все силы, дабы в Риме соблюдались церемонии и обряды, сохранялись исконные верования. Их действенная сила явствует из блистательной судьбы Рима, пишет Цицерон, «города, который никогда не смог бы стать столь великим, если бы не пользовался особой благосклонностью богов».

Таковы были в те годы взгляды Цицерона; он считал себя посредником между гражданской общиной и миром богов, а также, во всяком случае на время магистратуры, хранителем Фортуны Рима. Можно, конечно, сказать, что такая оценка своей роли — лишь проявление тщеславия, в действительности же совсем другие магистраты ведали религиозной жизнью города, и роль эдила была более скромной, так как заключалась главным образом в организации народных развлечений. Что ответить на это? Цицерон, бесспорно, рассматривал себя как подлинного служителя богов, а не как специалиста по развлечениям, но дело здесь не сводилось к одному только тщеславию. Он знал, что политическое бытие Рима определяется в конечном счете чувствами, общественными инстинктами, эмоциями граждан и во многом зависит поэтому от тех особых убеждений и верований, которые объединяли словом religiones, означавшим совокупность религиозных представлений народа. Они преисполняли души страхом перед гневом богов, но они же внушали и надежду, веру в священную нерушимость клятв и незыблемость принятых обязательств, в могущество обрядов — словом, во все те ценности общественной жизни, которые в конечном счете и составляли гражданскую нравственность.