Цмцерон - Пьер Грималь

Несмотря па исчезновение с политической арены Сертория, на массовое истребление рабов из армии Спартака, мир все же никак не воцарялся в мире. Пираты бороздили Средиземное море, перехватывали караваны судов с продовольствием, забирали в рабство матросов, высаживались в самых неожиданных местах, грабили дома и селения, похищали жителей, требовали выкуп за каждого сколько-нибудь значительного человека, остальных убивали. Не менее опасен был Митридат. Мир, который он некогда заключил с Суллой, дал ему возможность подготовиться к новой войне, и в 74 году он перешел в наступление. Возглавить боевые действия против Понта сенат поручил обоим консулам того же, 74 года, двум аристократам — Авлу Аврелию Котте и Луцию Лицинию Лукуллу, который не так давно был квестором Суллы. Очень скоро стало ясно, что на самом деле войной руководит один Лукулл. Он одержал подряд несколько побед, обратил царя в бегство, захватил его сокровища и казну. Отчаявшись вернуть себе прежний блеск и владения, Митридат приказал перерезать всех женщин своего гарема. Поступок этот потряс Лукулла — только теперь он по-настоящему понял, какая пропасть отделяла римлянина от варвара. Примечательно, что война, по-видимому, вообще внушала Лукуллу ужас. Не однажды пытался он спасти от разрушения взятые приступом города, но каждый раз вынужден был уступать собственным солдатам, для которых грабеж и обогащение составляли единственную цель войны. Лукулл с упорством и энергией продолжал кампанию — и оплакивал беды, которые она за собой влекла. Говорят, он разрыдался на развалинах Амиса точно так же. как некогда Сципион Эмилиан на развалинах Карфагена. Амис был колонией Афин, и уже по одной этой причине разрушение города представлялось Лукуллу чудовищным преступлением. Воспитанный в духе эллинской культуры, слушавший, как и Цицерон, Филона из Лариссы и Антиоха Аскалонского, он завидовал Сулле, сумевшему в свое время воспрепятствовать разграблению захваченных приступом Афин. Вступив в Амис, Лукулл постарался восстановить здания, сгоревшие во время штурма, и взял под свое покровительство «интеллигентов», которых война заставила искать здесь убежища. Так, он подарил своему приближенному Мурене пленного грамматика Тиранниона, которого тот немедленно отпустил на волю; позже Тираннион поселился в Риме, стал близким человеком Цезарю, Аттику, Цицерону.

Фигура Лукулла весьма показательна для описываемой эпохи. В ней нашли себе отражение самые разные силы, раздиравшие государство в годы особенно бурной его экспансии, когда Цицерон так рьяно старался сохранить в Риме согласие сословий. Война против Митридата первоначально была навязана Риму царем, приказавшим вырезать всех италиков, населявших восточные провинции. Но когда провинциалы и союзники были отомщены и избавлены от угрозы новых нашествий, возник соблазн продолжать наступление и расширить сферу римского влияния на Востоке. Здесь тоже Рим постепенно представал как единственная сила, способная защитить от варваров эти глубоко эллинизированные края, города, гордые своей культурой, своеобразное их содружество, которое установилось со времен Александра и побед его преемников в последней четверти IV века. Именно этим положением объясняются действия местных царей, которые, уходя из жизни один за другим, завещали свои владения римлянам. Так поступил в 133 году царь Пергама Аттал III, в 74 году Никомед IV Вифинский, несколько Птолемеев, правивших Киреной; нам вскоре предстоит увидеть, что на тот же путь встали и Птолемеи в Египте.

Союз Рима с этими царствами и включение их полисов в состав империи влекли за собой и отрицательные последствия, в которых кое-кто из римлян полностью отдавал себе отчет. Под правлением Верреса и некоторых его предшественников сицилийцы уже познали, во что могла превратиться власть римлян. Мы помним, что Цицерон восставал во имя справедливости против хищнической эксплуатации покоренных территорий — восставал, правда, не столько по общим моральным соображениям, сколько с целью успокоить провинциалов и в конечном счете добиться сплочения империи. Законность и справедливость являлись, на его взгляд, прежде всего аргументами, средством убедить. Нравственное Благо было лишь иным обозначением Пользы.

Тех же принципов придерживался и Лукулл, проводя свою политику в Азии, куда вернулся после победоносных походов в 70 году. Он застал край в катастрофическом состоянии. Сообщества откупщиков и преторы, действовавшие больше как ростовщики, чем как магистраты, истощили его ресурсы до предела. Лукулл запретил ростовщикам конфисковывать в счет погашения долга больше одной четверти доходов должника и установил предельный рост ссуды — 1 процент в месяц. Мало-помалу провинция стала обретать былое благополучие. Но Лукулл не хотел ограничивать свою деятельность отведенной ему территорией. Ясно представляя себе, как тесно Митридат связан с царем Армении Тиграном, он напал на последнего и поначалу добился успехов. Но солдаты, как некогда в армии Александра Македонского, отказались двигаться все дальше и дальше на Восток. В Риме общественное мнение также склонялось на сторону противников полководца. Сыграли свою роль откупщики, которых Лукулл лишил скандальных прибылей, да и вожаки народной партии были весьма не прочь отнять командование у одного из самых славных представителей знати, к тому же в прошлом — квестора Суллы. Враги приготовили Лукуллу и преемника, единственного способного состязаться с ним в славе — Гнея Помпея. Он, разумеется, тоже сражался в свое время в рядах сторонников Суллы, но сумел вовремя отдалиться от диктатора и в конце концов оказался даже как бы его противником.

В 67 году враги Лукулла добились для Помпея чрезвычайного командования в войне против пиратов, тем самым обеспечив ему в будущем триумф. Назначение было подготовлено народным трибуном Авлом Габинием, который выступил с законопроектом, предлагавшим вручить «консулярию» (без дальнейших уточнений) чрезвычайные полномочия по борьбе с пиратами. Законопроект предусматривал сохранение за таким командующим полномочий в течение трех лет и распространение их не только на все Средиземноморье, но также на прибрежную полосу глубиной до 50 миль; «консулярию» предоставлялось право самому избирать легатов, поручать им под общим его руководством командовать отдельными частями и подразделениями; на расходы он получал шесть тысяч аттических талантов Когда Габиний представил проект сенату, он вызвал почти всеобщее сопротивление Цицерон, впрочем, хранил молчание, и над причинами его стоит поразмыслить Мы помним, что отношения Цицерона с Помпеем были довольно дружескими — последний навестил оратора в его доме, а это считалось в Риме если не признаком политического союза, то, во всяком случае, признаком высокого уважения Удачливый соперник Гортензия не разделял политических предрассудков наиболее консервативных сторонников аристократии, но не хотел также оказаться в рядах популяров Подобная позиция и обуславливала его молчание — он ждал решения трибунных комиций, на рассмотрение которых должен был поступить проект Габиния и которые должны были определить, станет ли проект законом. В том тексте, который Габиний представил комициям, Помпей уже назывался по имени, а полномочия его расширялись еще больше. Отцам-сенаторам важно было любой ценой избежать разрыва с народным собранием, чреватого революционной ситуацией, подобной той, что сложилась во времена Гракхов. Они не стали больше возражать, и закон прошел. Открыто за проект Габиния выступил лишь один молодой сенатор квесторского ранга — Гай Юлий Цезарь. Он был моложе Цицерона на пять лет и, хотя происходил из патрицианской семьи, состоял в родстве с Марием и Цинной: тетка его Юлия вышла замуж за Мария, а сам Цезарь женился на дочери Цинны Корнелии. Эти связи показались Сулле подозрительными — он попытался принудить Цезаря к разводу, тот пошел на крайний риск и отказался последовать совету диктатора. Знатные друзья Цезаря, имевшие на Суллу большое влияние, добились прощения для непокорного, но отныне он оказался в стане противников режима. Стремясь избежать столкновения, которое стало бы для него роковым, Цезарь в 81 году уехал в Азию и вошел в штат наместника провинции Минуция Терма. Здесь он неоднократно проявлял военный талант, в частности, в Киликии и при осаде Митилены. В 78 году после смерти Суллы Цезарь вновь появился в Риме; имя его уже было настолько известно, что он мог рассчитывать на быструю и беспрепятственную политическую карьеру в лагере популярор, куда он и вернулся, стараясь, впрочем, держаться в стороне от заговоров и интриг. В 69 году Цезаря выбрали квестором на следующий, 68 год и отправили в Дальнюю (то есть Южную) Испанию. Через год он вернулся и занял свое место в курии. Сидя неподалеку от Цицерона, он слушал в одном из заседаний, как Габиний представлял свой законопроект. Верный избранной им линии поведения, Цезарь поддержал представленный текст, стремясь расшатать традиционные политические структуры, давно устаревшие и противоречившие успешному решению стоявших перед государством задач. Рассчитывал ли он уже в это время создать прецедент, которым когда-нибудь сможет воспользоваться? Вряд ли. Если бы он смотрел так далеко, то не стал бы, наверное, содействовать возвышению человека, которому менее чем через двадцать лет предстояло начать против него гражданскую войну. По-видимому, Цезарь, как и Цицерон, считал, что величие и безопасность государства требовали политики более смелой и решительной, которая открывала бы пути человеку, способному обеспечить победу, вместо того чтобы снова и снова поручать ведение войны полководцам, чье единственное достоинство — принадлежность к сенатскому сословию и, следовательно, возможность продвигаться по служебной лестнице давно проторенными путями. Габиний, в сущности, возрождал ради войны с пиратами тот закон, который тридцатью пятью годами раньше народное собрание приняло ради войны с Югуртой, поручив завершение ее Гаю Марию. Такое решение Цезарь мог поддерживать открыто. Цицерону, чувствовавшему настроение сената, оставалось лишь питать надежду на то, что закон пройдет в народном собрании.