Мент - Андрей Константинов

— Слушаю, — сказал Николай, потом протянул трубку жене. — Тебя, Марина.

— Да, слушаю.

— Марина Вильгельмовна?

— Слушаю вас.

— У вас, кажется, стекло разбилось? Внук, наверное, плачет?

— А… кто вы? Почему, собственно…

— По кочану. Зверев и Мальцев должны быть оправданы. Вам все понятно?

В трубке зазвучали гудки. За стеной спал двухлетний Николка… Руки у судьи Ксендзовой задрожали…

Пять с половиной лет. Это значит: май девяносто седьмого. Бог мой! Май девяносто седьмого. Осужденный Александр Зверев стиснул зубы. Из сентября девяносто второго года май девяносто седьмого рассмотреть невозможно. Как ни напрягай зрение, все равно ты ничего не разглядишь за плотной стеной январских метелей, июльских дождей и сентябрьских листопадов… За дымкой туманов… За косым полетом тополиного пуха.

Ты можешь вглядываться сколько угодно. Ты не увидишь ничего. Ты можешь только попробовать представить себе майское утро девяносто седьмого года. Ливень, смывающий пыльцу с молодой листвы, и себя, постаревшего на пять лет. Со справкой об освобождении в кармане.

Зверев выслушал приговор, стиснув зубы. Справа от него стоял Кент, получивший четыре года, слева Лысый, получивший шесть. Слону вкатили восемь. Когда судья произнесла к восьми годам лишения свободы, Слон начал смеяться.

А до мая тысяча девятьсот девяносто седьмого года осталось всего пятьдесят шесть неполных месяцев, или около тысячи семьсот дней. Р-р-раблезианство! Свобода духа… Дерьмо на палочке. И косо летящий дождь в мае девяносто седьмого.

Разумеется, выстрел в окно судьи был предупредительным. Стрелок сознательно дождался, пока в кухне погаснет свет — то есть там никого гарантированно не будет. Ну и что с того? Да ничего. Но провокация удалась, срока все получили реальные.

Кассационные жалобы городской суд оставил без удовлетворения.

…Итак, приговор вынесен, злодеи разоблачены и надежно изолированы от общества. Пускай сидят. Им нет места в нашем разлагающемся… пардон, опечаточка… в нашем развивающемся обществе, ориентированном на высокие нравственные ценности. Или безнравственные… впрочем, это неважно. А что же важно? — важно, господа, не по-па-дать-ся! Обокрасть старуху, изнасиловать ребенка, нагадить в церкви и не попасться. Вот что важно.

— А ведь твое место, Зверев, в Нижнем Тагиле, — задумчиво сказал следователь. — Ловко ты здесь пристроился… со всеми у тебя отношения хорошие, машины начальству красишь, а?

— Крашу, — согласился Зверев. — Могу и тебе покрасить, если нужно.

— А у меня машины нет.

— Это говорит о том, что вы, гражданин следователь, честный и порядочный человек.

— Это точно, — кивнул головой следак. — Ну так что, Зверев?

— А что — что?

— Не дури, Саня… ты же все понял: дашь показания на Лисицина — останешься здесь досиживать. А нет — поедешь в Тагил.

— Какие же могут быть показания на начальника тюрьмы? — удивился Зверев.

— Какие-какие? Любые… ну, например, о том, что вы в покрасочном боксе левака гоните, денежки мимо бухгалтерии пускаете.

— Знаешь что, Василь Захарыч? — сказал Зверев, улыбаясь.

— Что?

— Поеду-ка я лучше в Тагил.

С того дня, когда в суде Московского района был прочитан приговор, прошло уже полгода. Зверев и Мальцев отбывали свои срока в изоляторе на улице Лебедева, в хозобслуге. Но, кажется, этому благополучию пришел конец. Кому-то сильно не понравилось, что в тюрьме на Лебедева образцовый порядок. Что здесь нормально кормят спецконтингент, покупают телевизоры и книги, устраивают концерты… А чего это они так хорошо живут? Непорядок! А еще и хозяйственной деятельностью занимаются? Машины красят? Ну это уже ни в какие ворота не лезет! Это волюнтаризьм.

Покраску организовали Зверев с Лысым. Оборудовали бокс, нашли толкового маляра. Пошел процесс… и начальство ментовское свои тачки прогоняло, и со стороны люди. Гнали ли левака мимо кассы? А вы сами догадайтесь — в России живем, вековые традиции имеем. Так-то… В общем, жили — не тужили. Но ежели кому-то хорошо, то обязательно находится где-то рядом человечек, которому от этого плохо… Мы в России живем, у нас традиции — у-у! — вековые. У нас, братуха, с этим строго.

— Што это они там — никак хорошо живут?

— Ага… жируют, гады, портянки с панбархату носят… колбасу дохтурскую жрут.

— Ну так надо их, блядей таких, ущучить! Мордой — и в говно, штобы, значит, хорошо не жили… Ишь они чего выдумали — жить хорошо! Мордой — и в говно!

И конечно, появляются комиссии. А потом заводится уголовное дело. Вот только зацепиться следствию не за что. Не за что — и все тут! Но у нас… правильно, традиции! — ежели преступления нет, его нужно создать. Был бы, как говорится, человек, а статья найдется… Что они там: машины красят? Ага! Не может быть, чтобы не левачили… А кто у них за это дело отвечает? Ага! Два уголовника — Зверев и Мальцев. Давай-ка их прижмем. Вон и первый замначальника ГУВД, товарищ полковник Тихорецкий, сказал: развели, понимаешь, блатную малину в СИЗО… тамбовские… казанские… хрен вообще поймешь какие… Нужно навести порядок, разогнать всех к чертовой матери. А Лисицина посадить.

— Дашь показания на Лисицина — останешься здесь досиживать, — сказал следак Звереву. — А нет — поедешь в Тагил.

— Поеду-ка я лучше в Тагил, — ответил Зверев. — Там воздух чище… Вот только об одном жалею.

— О чем же? — вяло поинтересовался следак.

— Тебя, Василь Захарыч, честного и порядочного человека, мне там будет сильно не хватать, — сказал Зверев и рассмеялся.

— Оч-чень смешно, Зверев, очень… Ну, ничего — поедешь в Нижний Тагил, вот там посмеешься. Там ты вдоволь насмеешься, МУСОР.

Честный и порядочный Василий Захарович слов на ветер не бросал. Первым отправился по этапу Лысый. Задвинули Виталия в Архангельскую область. Гульнули напоследок… хорошо гульнули, крепко. Подарил Виталий Сашке свой мобильный телефон и часы, а на следующий день ушел на этап. Попрощались как братья — их уже связывало многое… Попрощались, и Лысый исчез. Встретиться им доведется теперь только в девяносто седьмом.

Из середины января девяносто третьего не разглядеть… Автозак рыкнул черным переобогащенным выхлопом на белый снег, коротко просигналил и увез в своем холодном стальном чреве питерского бандита Виталия Мальцева. В кармане у Зверева остался лежать подарок — мобильный телефон. На воле его оплачивали бойцы из группировки Лысого. Удовольствие не из дешевых, но Сашка уже чувствовал, что и ему скоро на этап — звонил, не задумываясь. Родным, друзьям, знакомым… потом долго не удастся поговорить.

Через месяц, в середине февраля, когда снег в сумерках кажется голубоватым, когда метели, оттепели и облачность… когда тоска начинает доставать, Володя Петренко заскочил к Звереву, сказал: завтра этап, Саша.

— Ну что же, — ответил Зверев, — все хорошее рано или поздно свершается. Давай отметим, что ли? И… в дальний путь, на долгие года.

Отметили. Володя был довольно-таки мрачен, а Сашка смеялся, много шутил. Да еще попросил передать Стасу телефон. Зачем он мне Нужен в Нижнем Тагиле? — Передам, ответил Петренко. Потом Зверев вспомнил и рассказал ему историю о старшине, который чуть было не взял на себя чужое убийство из-за сотового телефона… Смешно? Куда как весело.

А наутро рыкнул двигателем автозак, выплюнул черный выхлоп в белую поземку и повез бывшего опера Саню Зверева на Финляндский вокзал. Прощай, тюрьма детская… встречай, красная ментовская зона.

Эка, встречай! До зоны еще доехать надо.

Мы не будем описывать погрузку нашего героя в столыпинский вагон — все это есть у нас в прологе. Мы сразу напишем, что…

…Осужденный по сто сорок восьмой, части третьей Зверев лежал на полке своего купе-клетки и курил сигарету. Вспыхивал при затяжках оранжевый огонек, освещал плотно сжатые губы. Лязгнуло сцепное устройство, коротко свистнул маневровый локомотив, и столыпинский покатился по рельсам запасных путей Финляндского вокзала.

Его еще даже не прицепили к поезду Санкт-Петербург — Екатеринбург, он проехал всего сотню метров, но уже начался ЭТАП. Впереди тысячи километров огромной заснеженной России, почти шестьдесят часов пути.

…Едет поезд, в чистых и теплых купе сотни пассажиров знакомятся, заводят беседы, разворачивают пакеты с домашними бутербродами, курицей и яйцами, сваренными вкрутую. Появляется на столиках чай, лимонад, у кого-то и водочка-коньячок-пивко… Те, что побогаче, идут в вагон-ресторан. И там знакомятся, беседуют, флиртуют даже. Им и невдомек, что в одном из вагонов этого поезда едут зэки. Осужденные. И уж тем более невдомек — как едут.

А едут плохо. Страшно. По-скотски. В отдельных клетках путешествуют только малолетки, особисты и менты. Остальных забивают в купе столько, сколько влезет. И ехать им так до самого пункта назначения: сутки, двое, трое… десять… В духоте, вони, без горячей пищи… даже в сортир только по графику.