Самопознание Дзено - Итало Звево

И я обнял ее и поцеловал, полный желания, а моя речь была проникнута такой искренностью, что она устыдилась своего подозрения.

Ее наивное личико тоже совершенно прояснилось, и вскоре, почувствовав голод, мы отправились ужинать. За тем же самым столом, за которым нам было так худо всего несколько часов назад, мы сидели теперь, как двое добрых приятелей, наслаждающихся свободой и отдыхом.

Она напомнила, что я обещал ей рассказать причину своей болезни. И я выдумал болезнь, которая дала бы мне возможность делать все, что я хочу, не чувствуя за собой никакой вины. Я сказал ей, что еще утром, находясь в обществе двух старых синьоров, я вдруг совершенно пал духом. Затем я пошел за очками, которые прописал мне окулист. Может быть, на меня так угнетающе подействовал именно этот признак близящейся старости? Потом я несколько часов бродил по улицам. И я изложил ей все мучившие меня фантазии, причем помню, что они содержали в себе даже намек на признание. Не знаю уж, в какой связи с моей воображаемой болезнью я заговорил о крови — крови, которая течет в наших жилах и держит нас на ногах, благодаря чему мы можем мыслить и действовать и, следовательно, грешить и раскаиваться. Она не поняла, что речь идет о Карле, но мне показалось, что я сказал ей все.

После ужина я нацепил очки и долго притворялся, будто читаю газету: в очках я видел все как в тумане. Это занятие еще более усилило мое возбуждение, приятное, словно алкогольное опьянение. Я сказал, что не могу понять, что здесь написано. Я продолжал притворяться больным.

Ночь я провел почти без сна. Полный страстного желания, я жаждал объятий Карлы. Я желал именно ее, девушку с толстыми, необычно уложенными косами, и таким музыкальным — до тех пор, пока она не пела — голосом. Страдания, которые она мне причинила, делали ее еще желаннее. Всю ночь я твердил про себя принятое мною железное решение. Я буду с Карлой совершенно откровенен и, прежде чем она станет моей, скажу ей всю правду о своих отношениях с Аугустой. Лежа в постели, я рассмеялся. Это было весьма оригинально: отправляясь на завоевание одной женщины, держать наготове слова любви, адресованные другой! Но, может быть, услышав это, Карла снова сделается пассивной? Ну и что из того? Как бы она себя теперь ни вела, я, пожалуй, уже мог не сомневаться в ее покорности, а это для меня было главное.

На следующее утро, одеваясь, я бормотал фразы, которые намеревался ей сказать. Прежде чем стать моей, Карла должна будет узнать, что Аугуста благодаря своему характеру, а также своему здоровью (я мог бы многое сказать о том, что именно я понимал под здоровьем Аугусты, и, конечно, Карле было бы очень полезно это послушать) сумела завоевать не только мое уважение, но и любовь.

За кофе я был так занят тщательной подготовкой и разработкой своей речи, что единственный знак любви, который получила от меня Аугуста, был короткий поцелуй перед самым уходом. Ведь я и так весь принадлежал ей! Я шел к Карле, чтобы разжечь свою страсть к Аугусте.

Когда я вошел в кабинет Карлы, для меня было таким облегчением застать ее одну и в полной готовности, что я тут же привлек ее к себе и страстно обнял. Я был испуган силой, с которой она тут же меня оттолкнула. Это была непритворная ярость! Она и слышать не хотела ни о каких объятиях, и я так и остался стоять посреди комнаты с раскрытым ртом, испытывая жесточайшее разочарование.

Но Карла, сразу же оправившись, прошептала:

— Вы что, не видите, что дверь открыта, а по лестнице кто-то спускается?

Я сразу же напустил на себя вид церемонного посетителя и соблюдал его, покуда этот некстати появившийся свидетель не прошел. Потом мы закрыли дверь. Она побледнела, увидев, что я повернул в ней ключ. Таким образом, все стало ясно. Вскоре, лежа в моих объятиях, она, задыхаясь, шептала:

— Ты этого хочешь? Ты этого действительно хочешь?

Она обращалась ко мне на ты, и это оказалось решающим! Я ответил:

— Конечно, только этого я и хочу.

Я совсем позабыл, что предварительно собирался кое-что ей разъяснить.

Едва все свершилось, как мне захотелось начать разговор о своих отношениях с Аугустой, раз уж я не сделал этого заблаговременно. Но в такой момент это было трудно. Заговорить с Карлой в эту минуту о чем-то постороннем значило бы уменьшить значение ее самозабвенного порыва. Даже самый тупой мужчина знает, что таких вещей делать нельзя, хотя всем известно, что нет никакого сравнения между значением этого самозабвенного порыва до того, как он случится, и сразу же после. Для женщины, которая впервые открыла вам объятия, было бы огромной обидой услышать от вас: «Прежде всего я должен кое-что разъяснить тебе насчет того, о чем мы говорили вчера». Какое вчера? Все, что случилось днем раньше, должно казаться не заслуживающим упоминания, а если иной джентльмен думает иначе, тем хуже для него: он должен стараться, чтобы никто этого не заметил!

Я как раз и был таким нечутким джентльменом и поэтому, будучи вынужденным притворяться, совершил промах, которого бы, конечно, не допустил, будь я искренен. Я спросил:

— Как могло случиться, что ты мне отдалась? Чем я это заслужил?

Хотел ли я таким образом выразить ей свою благодарность, или это был упрек? Вернее всего, то была просто попытка перейти к объяснению.

Она в некотором удивлении взглянула вверх, чтобы увидеть мое лицо.

— Мне кажется, что ты овладел мною сам, — и ласково улыбнулась, желая показать, что вовсе не хочет меня за это упрекнуть.

Я вспомнил, что женщины всегда настаивают на том, чтобы говорилось, будто ими овладели. Но потом она сама заметила, что выразилась неточно, что овладеть можно вещью, а люди приходят к соглашению, и прошептала:

— Я ждала тебя! Ты тот рыцарь, который должен был меня освободить. Конечно, это плохо, что ты женат, но раз ты не любишь свою жену, я по крайней мере знаю, что мое счастье не разрушает счастья другой женщины.

Привычная боль в левом боку пронзила меня с такой силой, что я выпустил ее из своих объятий. Итак, я, значит, не преувеличил значение тех своих необдуманных слов. Стало быть, именно моя ложь и побудила Карлу мне отдаться. И если теперь я вздумаю рассказать ей о том, как люблю Аугусту, она с полным правом сможет обвинить меня в том, что я заманил ее в ловушку. Так что ни о каких поправках и уточнениях сейчас не могло быть и речи. Потом мне, конечно, представится случай объясниться и внести в этот вопрос ясность, но до тех пор между мной и Карлой стало еще одной связующей нитью больше.

И именно там, подле Карлы, полностью возродилась моя любовь к Аугусте. В ту минуту я испытывал только одно желание: поскорее очутиться возле своей законной жены, чтобы увидеть, как она, словно трудолюбивая пчела, возится с нашим имуществом, помещая его в спасительную атмосферу нафталина и камфары.

Но я остался верен своему долгу, хотя это было весьма нелегко: дело в том, что меня очень встревожил один эпизод, в котором я усмотрел еще одну опасность, угрожавшую мне со стороны этой женщины-сфинкса. Карла рассказала мне, что вчера сразу же после моего ухода пришел учитель пения, и она просто-напросто выставила его за дверь.

У меня невольно вырвался протестующий жест. Это было все равно, что объявить Коплеру о нашей связи.

— Что скажет Коплер! — воскликнул я.

Она рассмеялась и — на этот раз по собственной инициативе — укрылась в моих объятиях.

— А разве мы не договорились, что мы и его тоже выставим за дверь?

Она была очень мила, но это меня уже не трогало. И я напустил на себя менторский вид, что было очень удобно, так как я получал таким образом возможность выразить этой женщине всю свою досаду, раз уж я не мог говорить с ней о своей жене, как мне этого хотелось бы.

Все люди на свете, говорил я, должны трудиться, потому что, как она уже, конечно, заметила, мир жесток и выживают в нем только самые сильные. А что, если я умру? Что станет тогда с нею? Возможность того, что я ее покину, была подана так, что она никак не могла обидеться, и она и в самом деле даже растрогалась. Потом, с очевидным намерением ее задеть, я сказал, что жене мне достаточно сказать только слово, как все мои желания тут же исполняются.

— Ну что ж, — сказала она безропотно, — скажем учителю, чтобы он вернулся.

Потом она попыталась внушить и мне ненависть, которую она испытывала к учителю. Каждый день ей приходится терпеть общество этого противного старикашки, заставляющего ее без конца повторять упражнения, от которых нет никакого, совершенно никакого проку. Ей только тогда и выпадает счастливый денек, когда учитель заболевает. Сколько раз она надеялась, что он умрет, но ей не везет.

Отчаяние привело ее буквально в исступление. Все больше растравляя себя, она повторяла и повторяла свои жалобы: она была несчастна, непоправимо несчастна. А когда она вспоминала, что и полюбила-то меня с первого взгляда только потому, что в моих словах, моих глазах, во всем моем облике прочла обещание менее суровой, менее скучной, менее трудной жизни, — она не смогла удержаться от слез.