Самопознание Дзено - Итало Звево

— Не сомневайтесь, я сделаю все от меня зависящее, чтобы заступиться за вас и перед Коплером и перед всеми остальными.

Она поблагодарила, но по-прежнему выглядела подавленной. Потом я узнал, что едва я вошел, как она сразу же угадала истину, поняв, что я в нее влюбился и что, следовательно, она спасена. Но потом, а именно — к тому моменту, когда я собрался уходить, она уже была убеждена, что и я тоже влюблен в одно только искусство пения и что, следовательно, если она не будет делать успехов, то есть будет петь плохо, я брошу ее на произвол судьбы.

Вид у нее был ужасно удрученный. Мне стало ее жаль, но так как я не мог больше терять времени, я решил подбодрить ее с помощью того средства, на которое она сама недавно указала как на самое эффективное. Уже у самых дверей я привлек ее к себе, аккуратно отодвинул носом косу и, добравшись до шеи, даже легонько прикусил ее зубами. Все это имело вид шутки, и в конце концов она даже засмеялась — но уже после того как я ее отпустил. До этого она, совершенно ошеломленная, неподвижно покоилась в моих объятиях.

Она вышла вслед за мной на лестничную площадку и, уже когда я начал спускаться, спросила:

— Когда вы теперь зайдете?

— Завтра или на днях, — ответил я не совсем уверенно, но потом, уже решительнее, добавил: — Да нет, завтра, конечно, завтра! — Затем, не желая себя чересчур компрометировать, я еще сказал: — Мы продолжим изучение Гарсиа!

Выражение ее лица при этом ни разу не изменилось: она приняла первое мое обещание, потом — с благодарностью — второе, потом — все так же улыбаясь — третье. Женщины всегда знают, чего хотят. Ни Ада, которая меня отвергла, ни Аугуста, которая меня приняла, ни Карла, которая предоставила мне поступать так, как я хочу, не колебались ни одной секунды.

На улице я сразу же почувствовал себя ближе к Аугусте, чем к Карле. Я вдохнул свежий, чистый воздух и с необычайной полнотой ощутил свою свободу. Это была не более чем шутка, и она не переставала быть таковой оттого, что местом ее приложения была избрана прикрытая косой шея Карлы. В конце концов и сама Карла восприняла этот поцелуй как обещание доброго отношения и, главное, поддержки.

Однако уже в тот же самый день за столом мне стало не по себе. Между мною и Аугустой огромной черной тенью, которую, мне казалось, было просто невозможно не заметить, легло мое давешнее приключение. Я чувствовал себя жалким, виноватым, больным. Боль в левом боку я ощущал как нервную боль, уходившую своими корнями в глубокую рану, которую я нанес своей совести. Делая вид, что я ем, я попытался облегчить эту боль, приняв традиционное твердое решение. «Все, больше я никогда ее не увижу, — думал я, — а если из соображений приличия мне и придется еще с ней встретиться, то это будет последний раз». В общем, не так уж много от меня и требовалось. Я должен был сделать над собой всего-навсего одно усилие: не пытаться больше увидеть Карлу.

Аугуста, смеясь, спросила:

— Ты что, был у Оливи? Чем ты так озабочен?

Я тоже засмеялся. Это было большим облегчением — получить возможность заговорить. Правда, это были не те слова, что могли бы вернуть мне покой, — потому что сказать те означало бы признаться и дать обещание, — но за неимением лучшего уже и эти слова были большим облегчением. И я заговорил и говорил ужасно много, весело и благодушно. Потом я придумал кое-что получше: я завел речь о той небольшой прачечной, о которой Аугуста так мечтала и в которой я ей все время отказывал, и тут же дал ей разрешение на постройку. Аугуста была так растрогана этим разрешением, о котором ей не пришлось даже просить, что встала из-за стола и подошла меня поцеловать. Этот поцелуй, по-видимому, начисто зачеркнул тот, предыдущий, и я сразу почувствовал себя гораздо лучше.

Вот так мы обзавелись прачечной, и еще и сейчас, проходя мимо ее небольшого здания, я всегда вспоминаю, что пожелала ее Аугуста, а утвердила Карла.

Вторая половина дня прошла чудесно — до краев наполненная любовью. Совесть донимает меня куда больше, когда я нахожусь один. Слова Аугусты и ее нежность меня успокаивали. Мы вместе вышли из дому. Потом я проводил ее к матери и весь вечер тоже провел с ней.

Прежде чем лечь, я, как обычно, долго смотрел на жену, которая уже спала, тихо и ровно дыша. Даже во сне она выглядела ужасно аккуратной: одеяло натянуто до подбородка, жидкие волосы заплетены в короткую косичку, приколотую на затылке. Я подумал: «Я не хочу причинять ей страданий! Ни за что на свете!» Заснул я спокойно. Завтра я выясню свои отношения с Карлой и найду способ успокоить бедную девушку насчет ее будущего, не прибегая к поцелуям.

В эту ночь мне приснился странный сон: я не только целовал шею Карлы — я ее пожирал. Я кусал ее с яростным наслаждением, но на месте укусов не появлялось кровоточащих ран, и шея оставалась такой же, как была, — гибкой, белоснежной, нетронутой. Покоившаяся в моих объятиях Карла, казалось, нисколько не страдала от этих укусов. Кто от них страдал, так это Аугуста, которая вдруг откуда-то появилась. Желая ее успокоить, я сказал: «Я не съем все: оставлю кусочек и тебе».

Этот сон показался мне кошмаром только тогда, когда я проснулся посреди ночи и вспомнил его уже с ясной головой: до этого, то есть пока он мне снился, даже присутствие Аугусты не уменьшало удовольствия, которое он мне доставлял.

Но едва проснувшись, я с необычайной ясностью осознал, как велико мое желание и какую серьезную опасность представляет оно для меня и Аугусты. Может быть, в лоне женщины, которая спала рядом со мной, уже зарождалась новая жизнь, и ответственность за нее должен буду нести я. А кто знает, чего потребует от меня Карла, если сделается моей любовницей? Мне казалось, что я заметил в ней жадность к удовольствиям, в которых до сих пор жизнь ей отказывала, а разве смогу я обеспечить сразу две семьи? Благоразумная Аугуста просила у мена прачечную, та попросит что-нибудь другое, но, конечно, не менее дорогое. Я вспомнил Карлу — как она, смеясь, прощалась со мной на площадке после того, как я ее поцеловал. Она уже тогда знала, что я стану ее добычей. Мне сделалось так страшно одному в темноте, что я не удержался и застонал.

Жена сразу же проснулась и спросила, что со мной. Я сказал первое, что пришло в голову, при этом я с трудом скрыл охвативший меня страх: своим вопросом она застала меня врасплох, она задала его как раз в тот момент, когда я, как мне казалось, проговорился.

— Да вот, все думаю о надвигающейся старости.

Она засмеялась и попыталась меня утешить, стараясь, впрочем, не разогнать обволакивавшего ее сна. Она сказала мне ту самую фразу, которую всегда говорила в тех случаях, когда видела, что меня пугает стремительный бег времени:

— Не думай об этом, ведь мы еще совсем молоды... А спать так хорошо!

Утешение помогло: больше я ни о чем не думал и заснул. Слово, произнесенное в ночи, все равно что луч солнца: оно освещает уголок действительности, рядом с которым сразу же бледнеют все образы, созданные нашей фантазией. С чего, собственно, я так испугался Карлы? Ведь я даже не стал еще ее любовником. Просто я сам сделал все возможное, чтобы представить себе сложившуюся ситуацию в самом устрашающем свете. Что касается bebe, которого я призывал в лоно Аугусты, то он тоже до сих пор не подавал никаких признаков жизни, если не считать строительства прачечной.

Утром я проснулся, верный принятому накануне решению. Поспешил в кабинет и вложил в конверт немного денег, которые собирался предложить Карле в тот самый момент, когда сообщу ей о своем решении больше не приходить. Кроме того, я ей скажу, что готов посылать ей по почте некоторые суммы всякий раз, когда она меня об этом попросит, написав мне письмо на адрес, который я ей сообщу. Но как раз тогда, когда я уже собирался уходить, Аугуста с ласковой улыбкой спросила, не хочу ли я проводить ее к отцу. Из Буэнос-Айреса на свадьбу Гуидо приехал его отец, и мне следовало с ним познакомиться. Конечно, говоря это, Аугуста думала не столько об отце Гуидо, сколько обо мне. Она хотела вернуть нашим отношениям ту нежность, которая сопутствовала им накануне. Но сейчас все было иначе: мне не понравилось, что из-за этого визита между принятым мною решением и его осуществлением пройдет некоторое время. Ведь покуда мы с Аугустой шли рядышком по улице и, казалось, были так уверены во взаимной привязанности, другая женщина уже считала, что я ее люблю. Это было очень плохо. И я шел так, словно меня вели силой.

Мы нашли Джованни действительно значительно оправившимся. Он только не мог натянуть башмаки — так у него отекли ноги. Но ни он, ни я не придали тогда этому никакого значения. Он сидел в гостиной в обществе отца Гуидо, которому меня представили. Аугуста вскоре оставила нас, уйдя к матери и сестрам.

Синьор Франческо Шпейер показался мне далеко не таким толковым, как его сын. Это был человек лет шестидесяти, маленький, толстенький, недалекий и какой-то вялый — может, вследствие того, что после недавней болезни стал плохо слышать. Время от времени он вставлял в свою итальянскую речь какое-нибудь испанское слово: