Далекие ветры - Василий Коньяков

— Так уж и страшный… Ребята… — Тамара Петровна выждала, когда ребята сосредоточатся. — Загадка мне тоже понравилась. Возьмем ее в наш актив. Вот и Петя нас порадовал. И где ты такую загадку услышал?

— У бабушки. Она много знает…

Тамаре Петровне загадка показалась такой насыщенной и поэтичной, что она сказала:

— Теперь это наша загадка. Но давайте договоримся… Мы ее запомним и будем произносить правильно. Бабушка неграмотная, не училась, поэтому обратите внимание, как неправильно она произносит слова. «На-а море… На акия-я-яне…» Слышите?.. На акия-я-я-не. А нужно — на океане. Вы сами знаете, как пишется это слово. Листья чемоданские… Наверное — чемоданные?.. Давайте повторим, как она у нас должна звучать:

На море, на океанеСтоит дуб с вихирями.

Опять! Вихиря?.. Этого слова в русском языке нет… Вихор?! А не вихирь?! Ты, Петя, не так что-нибудь понял. Или бабушка забыла. Листья чемоданные… Запомните, чемоданные. Когти дьявольские. Уцепится, не отцепится.

— У бабушки правильней, — сказал Ленька. Сказал как-то необычно громко и с вызовом.

И вдруг Тамара Петровна по глазам ребят с ужасом заметила, что они Леньке поверили и сразу примкнули к нему, к его откровению.

— Леня, что ты говоришь? — Учительница даже покраснела, что с ней редко бывало перед детьми. Иногда ее не слушались — это бывало, — но вот так, с вызовом, оспорить ее знания еще никто не решался, да она и не представляла себе это в школе. Тамара Петровна взяла себя в руки и очень спокойно сказала: — В деревне многие говорят на местном диалекте, а мы должны выработать в себе общую культуру речи. И ты, Чесноков… Не знаю, что с тобой случилось? Научись еще и тактичности… Знаешь, что это такое?

— У бабушки все равно правильнее, — упрямо сказал Ленька в парту. Губы его плотно сошлись и налились.

Тогда Тамара Петровна вышла из себя и сказала:

— Чесноков, пойди за дверь и подумай, как себя с учителем вести.

Ленька вышел из класса первый раз за четыре года.

И вот сейчас Тамара Петровна у Чесноковых вспомнила об этом. С озабоченностью она смотрит на Клаву, искренне ей сочувствуя.

— С этой радиолой… Не знаю, как расценивать… Или как озорство, или еще хуже…

— Ну-ка иди сюда, — позвал Семен. Он не глянул в комнату детей — знал, кого требует — тот поймет.

Ленька не вышел. Семен подождал и не стал настаивать. Договорились с Тамарой Петровной, что все выяснят, конечно, все решат и придут в школу. Тамара Петровна ушла. Семен проводил ее за ворота и, не отпуская дверную скобу, тихо потребовал:

— Так ты иди сюда.

Клава почувствовала, как накаляется голос Семена (она вообще его сегодня весь день не узнавала), предупредила его вспышку. Вошла к детям в комнату, остановилась у двери. Приказала:

— Ну-ка показывай свои тетради.

Ленька порылся в портфеле и молча выложил на стол синенькую стопку.

— Никогда с тобой горя не было, а сейчас… Начинается? Это что? Даже по арифметике тройка появилась? Ты что, разучился цифры писать? Это ты что не показывал нам, сколько тебе замечаний на каждом задании пишут?

— Не об этом сейчас разговор… — сказал Семен. На тетрадку он и не смотрел. Слишком незначительный разговор занимал Клаву. — Ты что, приемник разворовал, что ли? Что? Разворовал? — У Семена в голосе тихая издевка. — Где у тебя все лежит? А для чего березку в огороде срубил, а? — Это он сказал спокойно, чтобы унять себя. — Ты что молчишь? Не хочешь со мной говорить? — Семен наклонился к лицу Леньки: — А? Он не хочет с отцом говорить! А почему ты на тройки съехал?

— Я не съехал.

— А это что? Здесь три… Здесь три… — Семен перелистывал тетрадку. — А? Бывший отличник! Тамара Петровна твои странички красными чернилами больше исписывает. Ты поглупел?

— Она сама задачки неправильно решает… — напряженно доложил Ленька.

— Что? Что?

— Всегда по-длинному учит. Во всех задачках. Вопросы… ответы… А можно сразу — ответ. Остальное и так все понятно, в уме.

— Ты будешь делать так, как положено.

— И не буду…

— Как? — Семен опешил. — Ты что? Выпрягся? А? Я тормоза ослабил?

— Не буду по ее…

— А по-моему? — Семен опять приблизил свое лицо к Леньке.

— Не буду, и все.

Семен осторожно взял пальцами доверчивое Ленькино ухо. Сильно потянул его книзу, больно потрепал.

— Может, с этого начнем? — спросил Семен. — Чтобы твой ум встряхнуть.

Ухо у Леньки загорелось, как красный фонарь.

— Все равно не буду.

— Что не буду-то? — Семен растерялся. Он не знал, что требовал, но видел, что сын пренебрег его силой. Он опять поймал погрузневшее ухо и, уже сильнее, болтая голову, потрепал ее. — А сейчас?

У Леньки кумачовым стало лицо. Но он затвердил:

— Не буду…

У Семена все зашевелилось в душе.

— А… — он хотел сказать: «сейчас» и стал выкручивать ухо, но оно, как засаленная гуттаперча, вырывалось из пальцев. Оно для Семеновой руки было мало.

Старик искал босой ногой приступку печи и не мог найти. Его мятые штаны дрожали. На пол он опустился неслышно. С угловатой проворностью старик поймал Семенову руку, оттянул вниз. Семен не ожидал, поэтому рука его была слаба. Вдруг старик уцепился Семену за ухо — не удержал, а только больно оцарапал.

— Ты что, сдурел? — опомнился Семен. Старик прижал спиной Леньку к столу. Тогда Ленька заплакал.

— Сломать хочешь? — Старик был темен. Он не ниже Семена. Но все в нем провисло: рубашка, пояс штанов. — А?.. Кого ломаешь? Зачем? — Старик отпихнул Семена до самой стены.

— Ты что? Ожил, что ли? — трогая оцарапанное ухо, Семен удивился и рассмеялся. — Распетушился.

Клава стояла в оцепенении.

Ленька смотрел в стол. Из его полуприкрытых глаз текли слезы. Щеки мокры. Плач его был горек, без жалобы. Клава развернула Леньку за плечи и, подталкивая животом, увела в комнату. Оттуда быстро прошла к лавке с кринками, независимо возмутилась:

— Завоспитывался… Ум просто наружу лезет…

— Ты бы помолчала… Вас всех… пора на место поставить.

— За год ни разу в дневник не заглянул. Вот и довольствуйся… Ползарплаты в школу отнесешь.

— Ну, это мы еще посмотрим.

Он снова заглянул к детям.

— Так ты понял? С тобой я еще не разобрался.

Клава, оставив кринки, вернулась к детям.

— Заступаться, что ли? — насмешливо спросил Семен. — Как тигрица…

Семен уступчиво стал ждать улыбку Клавы.

В старике как-то все сразу погасло, и он полез на печку. И уже не слышал разговора Семена с Клавой, не заметил, как они, после незлобивых препирательств, ушли. Было еще девять часов.

XXI

О чем передумал старик за этот день? О избах, потрескавшихся, хранящих каждым обветренным пазом его прикосновение; о людях, приехавших с ним на эти земли, полных жизни, не знающих предчувствий небытия, веселых и красивых. Они грустили, улыбались и сеяли хлеб. Сколько пашен, сколько осеней, сколько хлеба. Звенящий шелест колосьев, на которые ложилось по утрам теплое солнце восходов. Для чего жили? Ничего не осталось. Прошло… И дни, как тогда, — идут. Все, что сделали, — пройдет. Кому останутся эти дни, эти радости? Каким людям?

Старик хотел поправить пальто под головой и заметил, что рука его опять неподвижно лежит на груди, что она суха и стыла. И он подумал: почему днем так испугался этой неподвижности, а сейчас принял ее неминуемость и не пожалел себя?

Был вечер… Лагутин… Семен… Разговор их и… рядом ничего не было значительного… И старик горестно подумал, что этих людей оставлять ему не жалко.

Ему захотелось на улицу. В черной рубахе, в калошах на босу ногу, он вышел на крыльцо. Постоял, и по доске, брошенной на землю, прошел к плетню. Колья были черны и мокры: даже ночью не застыло. Стояла оттепель. Еще не растаявший снег медленно накалял калоши. Намокшим холстом провисало небо над избами, и не было признаков света, фосфорным сиянием обозначившим очертания изб. Весна чувствовалась даже ночью. Где-то скапывал снег в лужу. Пахла весна талым лесом до вязкой горечи на губах. Хватает этого запаха на всю Сибирь, и никогда он не кончится… Что же, как же будет потом?.. Какие весны? Чем полна весна? Каким движением? И почему слышны в ней далекие, далекие ветры?

Старик долго шарил рукой по двери, искал скобу, и еще в сенцах услышал музыку. И в избе она не исчезла: шла из темноты комнаты. Комната слабо дышала светом экрана и невообразимо далекой нежностью.

Что это? Что же это? — старик даже боялся думать, чтобы не потерять наметившиеся чувства. И звучание не проходило. Он не умел слушать музыку: оркестр раздражал его. Он всегда слышал каждый инструмент отдельно, разлагал музыку на составные элементы, и звуки ничто не вызывали в нем, поэтому он не улавливал никакого строя. А сейчас такое непонятное что-то и так незнакомо говорит и говорит, будто упрашивает кто-то кого-то.