Американка - Моника Фагерхольм

Все так, как есть, — весьма неуклюже на самом деле.

Итак. В жизни все, как уже говорилось, иначе. И что касается Даниеля Даниельсона, то написано — не в каких-то там пьесах, а «на звездах, по которым я читаю истинную книгу жизни», как пелось в одной песенке Дорис на невыносимой кассете «Тысяча классных танцев для больных любовью», — что если псих Даниель Даниельсон уже на третье утро притащит винтовку в ларек (куда его мама, которую он, между прочим, подозревал в гомосексуальных наклонностях, доказательства чему он постоянно рисовал на баках с мороженым, поместила его, чтобы убрать с дороги, а самой немного передохнуть и насладиться летом на даче — «Она хочет, чтобы ее оставили в покое с ее лесбиянками»), то эта винтовка не только выстрелит, но и вызовет кровопролитие еще до того, как церковные часы на площади пробьют три глухих удара (в знак того, что рабочий день Даниеля Даниельсона подошел к концу, и Жанетт Линдстрём, «лесбиянка из лесбиянок», по выражению ее сына, подкатит к ларьку, чтобы подвезти своего отпрыска назад к летнему дому на Втором мысе).

В тот день Даниель Даниельсон объявился в ларьке с двумя окошками после перерыва на завтрак и приволок с собой ружье. Он пришел пешком. Вообще-то в тот день он должен был приехать на автобусе, поскольку «лесбиянка из лесбиянок» была занята и не могла его подбросить до работы, но из этого ничего не вышло. Отчасти по политическим причинам: довериться общественному транспорту, по представлениям Даниеля Даниельсона, было слишком по-пролетарски. А главное, потому, что Даниель Даниельсон подозревал, и не без основания, что будет затруднительно провезти с собой ружье до центра Поселка. Несколько часов спустя ему определенно надоела полуденная тишина на площади, та тишина, которую через несколько лет он опишет в книге и придаст ей метафизические черты. Тишина в мире, во вселенной. В той книге, которую Рита никогда не прочитает, она будет изображена просто-напросто как миловидная продавщица, которая кричала: помогите! помогите! — и мужественно пыталась уговорить его одуматься. Ничего подобного она на самом деле не делала. Но литература — удивительная вещь: в книге ей суждено было выйти за него замуж и стать матерью его многочисленных детей, которым он и рассказывал историю о своей юности «в аду крошечного городка».

Тишина, прерываемая лишь криками чаек; эти чайки кружили и кружили над квадратом площади, словно заколдованные, роняли помет и все кричали, кричали.

Крики сопровождали и усиливали странный стук в голове Даниеля Даниельсона, нон-стоп, 24 часа в сутки. Его вдруг охватило непреодолимое желание дать этому выход.

Сначала он постучал ружьем по подставкам в ларьке, а потом стал целиться туда-сюда, куда ему заблагорассудится, будто ему без того было мало. В одну сторону, в другую, на Риту-Крысу, на «напарницу».

— Руки вверх, или я пристрелю тебя, красотка!

Рита сразу послушалась. Она так испугалась, что и не пыталась перечить. Даниель Даниельсон мог «пристрелить» ее, пусть даже из любви, в этом она ни минуты не сомневалась.

— Да он просто хотел произвести на тебя впечатление, — скажет Жанетт Линдстрём позже, подразумевая под этим все случившееся от начала до конца, включая кровопролитие, и постарается свалить всю вину на Риту.

И все же. Несмотря на страх, Рите хватило мужества сказать: стоп. Хватит уже. И перебороть свою привычку подчиняться. Посмотреть смерти в глаза. Может, и это тоже. Не сводя с него взгляда, она сказала, как можно спокойнее:

— Ну, так стреляй же. Чего ждешь?

Даниель Даниельсон смутился, ровно на долю секунды. А потом произнес, тоже совершенно спокойно:

— Значит, так ты считаешь. Спасибо, красотка.

И лицо Даниеля Даниельсона исказилось почти сатанинской усмешкой, возможно, именно тогда в голове его прозвучал щелчок — как подтверждение, что теперь он приблизился к больному месту. И безумие восторжествовало.

— Мальчишки всегда мальчишки, — скажет потом Жанетт Линдстрём. — Им трудно проявлять свои чувства.

— Ты, без сомнения, очень милая девушка, Рита.

А чайки, значит, подняли невероятный шум. Крик. Только им удалось перекричать Даниеля Даниельсона, его громкие мысли и его желание покорить мир, совершить поступок, который заметят, на который обратят внимание, это стало особенно ясно именно в те долгие секунды, пока Рита, с упертым ей в грудь дулом винтовки, — в ларьке и впрямь была теснотища, как уже говорилось, — сидела не шевелясь и не желала подчиняться. Лишь чайкам, проклятым чайкам, ни до чего не было дела.

ТЕПЕРЬ Даниель Даниельсон понял, в ту самую секунду, когда Рита сказала «так стреляй же», как ему поступить. Медленно-медленно он перевел ружье с «напарницы» на птиц, вскинул его и выстрелил. И стрелял, стрелял, стрелял, стрелял. Даниель Даниельсон был отличный стрелок, настоящий охотник, когда был в надлежащем настроении.

Так что он перестрелял немало чаек, они падали на землю — шлеп-шлеп, — и многих задели и оставили жуткое месиво из птичьих внутренностей, крови и перьев. Птицы, потеряв способность ориентироваться, врезались в стены ларька, попадали в мороженое; кровь, перья и кишки смешались с мороженым, особенно с ванильным — когда началось это смертоубийство, бак с ним оставался открытым.

Перья и кишки в мороженом. Кровь в шоколаде. Фисташки и орехи, перья, жилы и маленькие птичьи кости. Рассыпаны повсюду.

Я не очень-то люблю среды, таково было официальное объяснение Даниеля Даниельсона, которое он дал позднее. Событие, конечно, вызвало сенсацию, и Даниелю Даниельсону пришлось заплатить штраф, но, главное, он давал интервью и все такое. Моя широкая слава началась в… — такой будет первая фраза в книге «Уничтожение чаек», которую он напишет несколько лет спустя, ее переведут на тысячу языков, и она станет настоящей классикой — выдающееся, пульсирующее и анархическое описание юности в маленьком городке. Крысы из оркестра «Boomtown», возможно, прочтут ее и так поразятся, что напишут «punk-hit», или как это там называется, который окажется в высших строчках рейтинга. Я не очень-то люблю понедельники — песня о девушке из маленького городка в Англии, которая обыкновенным понедельничным утром принялась палить вокруг себя на школьной площадке — просто потому, что была не в духе, и получилась страшная кровавая бойня.

Но здесь Рита сошла. Ее не интересовало продолжение — это или придуманное Даниелем Даниельсоном.

Посреди всей этой бойни она встала, совершенно спокойная, открыла дверь и вышла из ларька.

Свобода. Это так просто. Достаточно открыть заднюю дверь и выйти.

Час свободы, другими словами. Потому что это означало для Риты возвращение к метлам и совку, который вечно отсутствовал, когда был нужен.

— Назад к своим корням, — как сказала бы Сольвейг, а может, она так и сказала. Но Рита больше ее не слушала. Она перестала слушать.

Она начала, временами это было особенно ощутимо, приходить в отчаянье.

В тот год они с Сольвейг вдвоем убирались в Стеклянном доме на Втором мысе.

— Мы отличная команда, — сказали Рита и Сольвейг маме кузин.

Воспоминание о Яне Бакмансоне. Оно поблекло.

Владелица Стеклянного дома, она иногда выходила, и ее можно было увидеть с Первого мыса. А в дождь и сильный ветер ее можно было видеть в доме, такую же — в солнечных очках в инвалидном кресле, обращенном к морю, в эркере, на веранде; «мой фантастический Зимний сад» или «my lovely garden», как она еще говорила, но это было давно. Словно пилот самолета перед взлетом. Словно капитан космического корабля. Фрекен Эндрюс. Окна такие чистые-пречистые. Рите это было известно. Это они с Сольвейг драили и драили их.

«Надо бы раздобыть пистолет».

Это донеслось откуда-то.

Воспоминание о Яне Бакмансоне. Оно поблекло.

Как-то раз, немного раньше, посреди рабочего дня в Стеклянном доме, Рите вдруг сделалось дурно, силы оставили ее, и она пошла домой в сторожку, чтобы отдохнуть.

И застала Дорис Флинкенберг с поличным: та рылась в ящике, где хранился пистолет, который они с Сольвейг получили в наследство, их драгоценность.

— Что за черт! Разве ты не в Альпах?

— Нет, — отвечала Дорис Флинкенберг, у которой была способность возникать в самых разных местах — там, где ее меньше всего ожидали встретить. — Как видишь. Нет.

— А здесь что ты делаешь?

— Пистолет ищу. Сама видишь. Он мне нужен.

— Ну, нет. Ты его не получишь. Он не твой. У тебя нет никакого права здесь находиться.

И тогда Дорис произнесла медленно, почти нараспев:

— Хм. Разве не ты рассказала об американке? Что один человек истолковал все неправильно. Это была я. Что она, во всяком случае, осталась жива.