Американка - Моника Фагерхольм

И в довершение всего, как станет утверждать Жанетт Линдстрём после того, что случится, был некоторым образом влюблен в нее. В Риту то есть. Неслыханно. В школе никто не был влюблен в Риту, ее побаивались. Несколько месяцев назад она выбила зубы Сюннёве Линдбеку, и это была не невинная девичья шутка, а всерьез.

Рита сообщила Сольвейг, что нашла себе работу, а та заявила, будто Рита получила это место только потому, что Жанетт Линдстрём была вынуждена уступить давлению собственного сына. Рита с трудом убедила себя, что Сольвейг сказала так только из ревности. Поначалу все шло неплохо. В первую неделю напарницей в ларьке была Сюзетт Паклен, и с ней все было ОК. У нее была куча историй про ее дружков, которыми можно было заслушаться.

А еще приятно было сознавать, что Жанетт Линдстрём в свое отсутствие явно считала Риту главной ответственной за ларек.

— Из тебя может выйти настоящая деловая женщина, — сказала она еще весной, когда Рита пришла к ней просить это место, потому что она о нем так мечтала и у нее была тысяча и одна идея, как наладить торговлю мороженым на площади в летние месяцы.

— Мне не терпится воплотить их в жизнь, — ну, и дальше в таком же духе.

На самом деле у нее не было никаких амбиций. На самом деле были дела поважнее, которым и следовало бы посвящать свое время, силы и мысли. Она собиралась читать, там в ларьке. И если представится такая возможность, и если Сюзетт Паклен будет держать язык за зубами (клевать носом и держать язык за зубами: у нее была феноменальная способность спать сидя, у этой Сюзетт) — поразмышлять спокойно.

— Мы, женщины, должны поддерживать друг друга и в семейных делах, и в производственных, — твердила Жанетт Линдстрём. Чушь. Думала Рита. Эти разговоры словно семена одуванчика — дунь, и разлетятся, из дома на Первом мысе, во всяком случае. «Духовные странствия Элдрид». Боже мой. И упали, словно «слезы на каменистую почву», как пелось в одной из тех песен, которые крутила на кассетнике Дорис Флинкенберг.

Но с этими словами Жанетт Линдстрём приняла Риту на работу в ларек мороженого на центральной площади.

Все пошло прахом, насколько это только было возможно. Что это случится, Рита поняла уже на вторую неделю утром в понедельник, после первых весьма многообещающих дней. Но в понедельник на второй неделе Сюзетт Паклен, «напарница», как называла ее Жанетт Линдстрём (она рассчитала, что работы летом будет немного, так что и зарплату следует платить не слишком большую), не объявилась в десять часов, к открытию ларька. Ровно два часа спустя, когда часы на церкви на площади пробили двенадцать глухих ударов, появилась Жанетт Линдстрём со своим сынком Даниелем Даниельсоном и коротко сообщила, что Сюзетт Паклен отправили собирать клубнику и прочие ягоды в ту часть страны, где Жанетт Линдстрём арендовала земли, и что «напарником» Риты отныне будет ее сын Даниель Даниельсон, которому не помешает получить практический опыт в конкретной профессии. Это она торжественно объявила Рите в присутствии Даниеля Даниельсона, а когда сынок отошел настолько, что не мог их слышать, прошептала ей на ухо:

— Между нами, женщинами, должна тебе признаться, что, пока он околачивается дома, не видать мне летних праздничков. ОН должен выйти в люди и узнать, что такое жизнь. Смотри не потакай ему! Держись построже! — И потом она дружески растрепала Рите волосы, к счастью, в те времена еще не были в ходу объятия и поцелуи в щеку. — Ты девушка строгих правил, Рита. И мне это нравится. Ты справишься.

Даниель Даниельсон распоясался уже на третий день. Ничего неожиданного. Этого и следовало ждать. Без повода и объяснений. Кроме раздраженного и в высшей степени злобного замечания Сольвейг (поскольку Рита вскоре снова окажется среди метел и отсутствующего совка).

— Дурные гены. Я же говорила.

История Даниеля Даниельсона в этом свете была такова: его дед со стороны отца был ветеринаром, который ненавидел кошек; и вот, ловкий черт, возомнил, что Господь наделил его более высокой миссией, чем прокалывать вздутые животы буренкам. А именно — раз и навсегда избавить подведомственную ему территорию от кошек. Диких котов, крестьянских кошек, домашних кошечек — даже от соседского ангорского кота Фрассе. И он, значит, начал их ловить и кремировать. Всех кошек, каких ему удавалось поймать. Он ловил их самыми изощренными и замысловатыми способами, но чаще всего — обычным сачком. А потом усыплял.

И спящими доставлял их в мешках Йоргену Бэкстрёму, своему лакею. В этом узком кругу тогда, как и сейчас, повседневная жизнь не обходилась без таких лакеев. На более приличном языке это называлось «услуга за услугу», но на самом деле это ошибочное определение. Потому что в этой системе всегда была более сильная сторона — та, которая имеет власть решать, какими услугами обмениваться, что на что и как. Всегда одна сторона подчинена другой, и эта сторона — обычно вот такие, как Йорген Бэкстрём, он же не был председателем городского правления, пастором общины, директором банка или городским ветеринаром. Как дед Даниеля Даниельсона.

Люди, обладающие монополией на слово и его толкование.

Йорген Бэкстрём жил в доме, который за весьма выгодную цену сдавал ему ветеринар Даниельсон, и в этом доме оказалась вместительная и жаркая печка. Вот туда, к Йоргену Бэкстрёму, который сам против кошек ничего не имел, даже наоборот, ветеринар Даниельсон в своем настойчивом рвении доставлял спящих кошек на кремацию. И это Йоргену Бэкстрёму приходилось швырять их в огонь. Сам городской ветеринар не хотел слишком явно участвовать в обработке животных, но охотно оставался и НАСЛАЖДАЛСЯ запахом жареной кошатины, наполнявшим дом.

У Йоргена Бэкстрёма не было выбора. Он был никто — есть такой психологический механизм, человек с самого начала видит себя таким, видит свое униженное положение и закрепляется в нем — в сравнении с ветеринаром Даниельсоном.

В конце концов Йорген Бэкстрём явился в полицию, но слишком поздно. Он подвинулся рассудком. К тому же ему не поверили.

Лишь когда полицмейстеру позвонил сам пастор, все наконец открылось.

Вся история всплыла, когда Даниельсон попытался подступиться к соседскому любимцу, пасторскому ангорскому коту, полученному в подарок от миссионерской миссии в Формосе. Городского ветеринара Даниельсона схватили с поличным. Субботним вечером, когда пастор сидел в своем кабинете и писал воскресную проповедь, он случайно бросил взгляд в окно и увидел весьма забавное зрелище. Городской ветеринар Даниельсон, сосед пастора и брат по Клубу Львов, или как там подобное общество называлось в те времена, на четвереньках полз по саду, таща за собой сачок, за его пятнадцатикилограммовым котом, малышом Фрассе. Но когда до пастора дошло, что происходит на его собственном дворе, ему это перестало казаться забавным, он схватил телефонную трубку и позвонил в полицию.

— Дурные гены, я же говорила.

Словно это было объяснение. Словно это и ВПРЯМЬ что-то объясняло. Сольвейг все больше разделяла местные предрассудки. Рита отмечала это с удивлением и отвращением. Это было так не похоже на то, что происходило в других местах, на все возможности. Но Сольвейг, казалось, решила держаться в своих рамках. Сольвейг из Поселка. Рита из Поселка. Словно не существовало ничего иного, на самом деле. Словно этим все ограничивалось.

Потомок Даниель Даниельсон обладал пастью, изрыгавшей некий странный рэп, за миллионы вечностей до того, как международные музыкальные концерны и прочие звукозаписывающие фирмы навострили на это ушки. Итак, рэп, музыка молодежных компаний, но Даниель Даниельсон был один, без компании, совершенно один, такой придурок-придурок, что издалека было слышно. Но Рита, Рита-Крыса, столь любимая, в его фантазиях.

Рита-Крыса, запертая с Даниелем Даниельсоном в ларьке, который, как уже говорилось, был весьма тесным. Мир, и там тоже, хоть и иначе, был заключен в четырехугольник, совсем крошечный.

Что ей было делать? Пожаловаться начальнице?

Жанетт Линдстрём, обладавшая лицензией на монопольную торговлю в ларьке на центральной площади в летние месяцы, как уже было сказано, была мамой Даниеля Даниельсона, это стоит повторить.

— Я нахожусь с ней в сомнительных родственных отношениях, — выражался Даниель Даниельсон.

Я не очень-то люблю среды. Существует драматическое правило, на которое не следует особенно полагаться. Это правило гласит, что если в первом акте на стене висит ружье, то к последнему оно обязательно выстрелит. Ничто в пьесе не должно быть просто так. Речь идет о поддержании драматического напряжения. Да, это звучит логично. Это и в самом деле логично. Но существует риск, что пьеса — если автор не Чехов — окажется скучной и манерной. И в ней не останется места для открытых свободных концовок, как в жизни. Когда мы плетем, мы выбираем цвет и узор; они не возникают сами по себе. И некоторые нити ОСТАЮТСЯ свободными. Это лишь пример.