Бесплодные земли - Стивен Кинг

Он просто ей не доверял – этой улыбке.

Джейк открыл свое экзаменационное сочинение и пробежал глазами по строчкам. Блейн может быть опасным, причел он. Не знаю, правда это или нет. Он закрыл папку, на мгновение задумался, барабаня пальцами по столу, потом снова взялся за «Чарли Чу-Чу»:

Машинист Боб и Чарли провели вместе много счастливых дней, о многом успели поговорить. Машинист Боб жил один, и Чарли стал ему настоящим другом – первым с тех давних пор, когда умерла жена Боба, в Нью-Йорке, давным – давно.

Но однажды, когда Боб и Чарли вернулись к себе в депо в Сент-Луисе, на месте стоянки Чарли их поджидал новенький дизельный локомотив. И какой еще локомотив! 5 000 лошадиных сил! Сцепки из нержавеющей стали! Моторы из Утики, штат Нью-Йорк, изготовленные на специальном заводе! А наверху, сразу за генератором – три ярко желтых вентилятора для охлаждения радиатора.

– Это что? – спросил, встревоженный, машинист Боб, но в ответ Чарли только пропел свою песенку, и голос его был совсем-совсем тихим и хриплым как никогда:

Не задавай мне дурацких вопросов,В дурацкие игры я не играюсь.Я простой, чу-чу, паровозик,И таким навсегда останусь.Только мчаться вперед я хочуПод небом синим, как в первый раз,И быть паровозом счастливым, чу-чу,Пока не настанет мой час.

Тут подошел мистер Бриггс, начальник депо.

– Это очень красивый дизельный локомотив, мистер Бриггс, – сказал машинист Боб, – но вам придется убрать его с места Чарли. Чарли нуждается в профилактике, его нужно смазать – и прямо сегодня.

– Чарли больше не нужно смазывать, машинист Боб, – с грустью проговорил мистер Бриггс. – Ему на замену прислали вот этот новенький дизельный локомотив, Берлингтон-Зефир. Когда-то Чарли был лучшим локомотивом в мире, но теперь он состарился и котел у него подтекает. Боюсь, пришло время Чарли уйти на покой.

– Ерунда! – Машинист Боб буквально вышел из себя! – Чарли еще полон сил! Я срочно пошлю телеграмму в главное ведомство Железнодорожной Компании «Срединный Мир»! Я самому Президенту пошлю телеграмму, мистеру Раймонду Мартину! Я его знаю, он потому что вручал мне награду за хорошую службу, а мы потом с Чарли катали его дочурку. Я дал ей еще погудеть, и Чарли старался – гудел для нее громко-громко!

– Мне очень жаль, Боб, – сказал мистер Бриггс, – но это сам мистер Мартин и заказал новый локомотив.

И он не соврал. Так оно все и было. И Чарли Чу-Чу отогнали в самый дальний конец депо Сент-Луиса, где он тихо ржавел в сорняках. Теперь на путях между Топекой и Сент-Луисом раздавалось уже не привычное ВУУУ-УУУУ, а УУУХХХ – УУУХХХ! нового Берлингтон-Зефира. Чарли больше уже не гудел. Мыши свили гнездо на сидении в кабине, где когда-то так гордо сидел машинист Боб, глядя на проносящийся мимо пейзаж; а в трубе теперь жили ласточки. Чарли печалился. Ему было грустно и одиноко. Он скучал по стальным путям, и по яркому синему небу, и по безбрежным просторам степей. Иногда, поздно ночью, он думал об этом и тихо плакал темными масляными слезами. От слез заржавели его головные прожектора, но Чарли было уже все равно, потому что теперь их уже не включали, прожектора.

Мистер Мартин, президент Железнодорожной Компании «Срединный Мир», написал в Сент-Луис письмо и предложил машинисту Бобу перейти на новый Берлингтон-Зефир. «Это очень хороший локомотив, машинист Боб, – писал мистер Мартин. – новенький, полный сил. Только представьте себе, как вы его поведете! Это машина для вас. Из всех машинистов “Срединного Мира” вы – лучший. Моя дочка Сюзанна просила вам передать, что она не забыла, как вы разрешили ей погудеть в гудок Чарли.»

Но машинист Боб ответил на это, что если ему нельзя больше ездить с Чарли, он вообще прекращает водить поезда. «Я не сумею понять этот новенький чудный дизельный локомотив, – написал он в ответ, – а он не сумеет понять меня».

Боб устроился чистить моторы в сент-луисском депо. Он был машинистом, а теперь сделался чистильщиком. Так к нему и обращались: чистильщик Боб. Другие же машинисты, водившие новые дизельные поезда, иной раз подсмеивались над ним.

– Вы посмотрите на этого старого дуралея! – так они говорили. – Он не может понять простой вещи, что мир изменяется, мир не стоит на месте!

Иногда, поздно ночью, машинист Боб приходил потихонечку в дальний конец депо, где стоял Чарли Чу-Чу – на ржавых рельсах запасных путей, которые стали теперь его домом. Его колеса опутали сорняки; головные огни проржавели и стали совсем-совсем темными. Машинист Боб всегда разговаривал с Чарли, но Чарли все реже и реже ему отвечал. Бывало, Чарли молчал в течение многих ночей подряд.

И вот однажды, одной такой ночью, Бобу ударила в голову страшная мысль.

– Чарли, ты что, умираешь? – спросил он, и Чарли ответил, совсем-совсем тихо, едва различимо:

Не задавай мне дурацких вопросов,В дурацкие игры я не играюсь.Я простой, чу-чу, паровозик,И таким навсегда останусь.Но теперь, когда больше уже нельзяМчаться под синим небом, как в первый раз,Тут, наверно, тихонько зачахну яИ скоро настанет, чу-чу, мой час.

Джейк долго смотрел на картинку, иллюстрирующую этот не то чтобы неожиданный поворот событий. При всей грубости исполнения рисунок все-таки отражал настроение отрывка. Чарли выглядел старым, заброшенным и несчастным. Машинист Боб стоял с таким видом, как будто он только что потерял лучшего друга – последнего друга, который, согласно рассказу, у него еще оставался в жизни. Джейк представил себе, как, дочитав до этого места, дети по всей Америке сокрушаются и горюют, и ему вдруг пришло в голову, что в детских книжках на удивление много подобных вещей – вещей, которые задевают и ранят чувства. Ганс и Грета, потерявшиеся в лесу. Олениха, мама Бэмби, убитая охотником. Смерть Старого Крикуна. Детей легко напугать и задеть, легко заставить их плакать, и подобный подход, кажется, породил во многих писателях странное увлечение садизмом… включая, как видно, и Берил Эванс.

Но внезапно Джейк понял, что его не гнетет и совсем не печалит «высылка» Чарли на заросший сорной травою пустырь в самом глухом уголке депо в Сент-Луисе. Наоборот. Хорошо, думал он. Там ему самое место. Он, потому что, опасен. Пусть там себе и гниет. И слезам его веры нет… «крокодиловы слезы», так их, кажется, называют.

Дальше он читал быстро, по диагонали. Разумеется, все закончилось хорошо, хотя в детской памяти этот момент отчаяния в самом глухом уголке депо останется, без сомнения, гораздо дольше, чем счастливый конец – такого вообще свойство памяти, и тем более детской: помнить плохое и забывать о хорошем.