Порабощенный разум - Чеслав Милош

Корреспонденции из Москвы довели пуритан до точки кипения. Они знали, что Москва — город скорее отталкивающий и мрачный. Восторги Дельты имели все признаки изысканного издевательства. Они, казалось, говорили: «от меня хотят, чтобы я хвалил, хорошо, я буду хвалить так, что вам это выйдет боком». Нелегко было, однако, угадать, каковы были в действительности его намерения. Он не принадлежал к людям, в отношении которых можно с уверенностью утверждать, лгут они или говорят правду. Нормальные критерии были в отношении него бессильны. Он существовал в ином измерении. Можно было сравнить его с фокусником, который в любую минуту вытащит любое количество кроликов из своего цилиндра и притом кроликов любого цвета. Он не заботился о том, чтобы его фантазии соответствовали действительности. Что бы он ни писал, становилось оперой-буфф, постоянное преувеличение как художественное средство лишало все темы серьезности. Он и не издевался, и не говорил правду: он показывал штуки, занимался искусством для искусства.

Дельта никогда не был «серьезным». Как известно, это принципиальное требование социалистического реализма. После съездов писателей, на которых компетентные органы провозгласили социалистический реализм в качестве единственно допускаемого творческого метода, сторонники серьезности начали акцию против Дельты, теперь уже уверенные, что смогут на нем отыграться. Анализируя его поэзию, они доказывали, что все его отношение к миру это игра. Дельта когда-то, до войны, написал «Элегию на смерть мотылька, которого переехал грузовой автомобиль». Несмотря на длинное название, элегия состояла из четырех строк[182] и кончалась выводом, что такой жребий справедливо покарал мотылька за его легкомыслие. Теперь он сам оказался под колесами грузовика. Начиналось время суровости и абсолютной точности. Дельта умел писать на любую тему — о Мадонне, о марше националистов, о Ленине и Москве. Достаточно было, чтобы государь, который его содержал, потребовал бы от него услуг. Этот внешний стимул не свидетельствовал, однако, никоим образом об отсутствии спонтанности в стихах Дельты. Его стихи отличала exuberance[183] — хотя, нужно признать, и Мадонна, и националистические митинги, и Ленин, и Москва становились в них чем-то своеобразным и мало реальным, неким театром в облаках. Теперь же был ясно провозглашен лозунг «борьбы со спонтанностью творческого процесса» — это означало, что уже недостаточно было писать на рекомендуемые темы; нужно было писать рекомендуемым образом.

Дельта хотел служить государю. Чтобы существовать в качестве поэта, он нуждался в добром государе, который забавляется и понимает, что ни его власть, ни что другое на небе и на земле не стоит того, чтобы принимать это слишком близко к сердцу, и что песнь — полусерьезная, полунасмешливая — важнее. Таких государей нет уже давно. Тот государь, во власти которого был Дельта, терпел его какое-то время отнюдь не потому, что ему нравились его песни; песнь — это только средство для достижения цели. Когда песни Дельты перестали оправдывать себя, государь гневно наморщил брови. Редакции получили инструкции печатать только те стихи Дельты, в которых он покажет, что определенно исправился. Пуритане потирали руки: наконец-то Дельте свернули шею. Он мог еще пытаться, но — они это знали — исправиться он не мог. Лишенные прежней exuberance, его стихи ничем не отличались бы от плодов потения десятков заурядных стихотворцев.

Так он вступил в царство живых теней, которых использовали какое-то время, пока они были нужны. В социалистическом хозяйстве ничто не должно пропадать. Те, которые сыграли свою роль, найдут достаточно работы в меру своего умения. Дельте обеспечили существование: государственное издательство заказало ему перевод пьес Шекспира[184].

Года два спустя после этого случая Дельта снова оказался в милости. В Варшаве организовали дискуссию о его творчестве, потому что, как выразился один из чиновников, такой «гейзер поэзии» не должен оставаться не использованным.[185] Приговор суда по поводу его провинностей был, как легко угадать, предрешен заранее. Теперь Дельта должен был доказать делами, что он дозрел до окончательного исправления. И Дельта тут же опубликовал несколько «серьезных», выказывающих рвение поэм. Так что он опять на поверхности — и наверняка, как уже бывало, опять только до поры до времени[186].

VIII. Враг порядка — человек

Каждый, кто прочтет публичные высказывания Альфы, Беты, Гаммы или Дельты, скажет: вот правоверные. Истина, однако, сложнее. Это жертвы исторической ситуации, жертвы, более или менее сознающие это. Сознание не помогает им освободиться от уз. Наоборот, именно оно создает узы. Оно может им в лучшем случае обеспечить удовольствия кетмана. Никогда еще до сих пор не было такого рабства, созданного сознанием, как в двадцатом веке. Еще мое поколение учили в школе, что разум служит для достижения свободы.

В странах народной демократии борьба идет за духовную власть. Нужно довести человека до того, чтобы он понял. Когда он поймет, он примет. Кто такие враги нового строя? Это те, которые не понимают. Не понимают или потому, что их разум работает слишком слабо, или потому, что он работает не так.

В каждой из столиц Восточной Европы ночью ярко освещены окна Центрального Комитета. Там сидят за письменными столами люди, сведущие в сочинениях Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Важная часть их работы — определение позиции противника. По мере того как ситуация меняется, штаб армии вкалывает новые флажки в карту местности сражения. Сведения из разных стран служат в свою очередь главному командованию в Москве для определения общей стратегии.

Предметом исследований являются разные группы населения. Наименее важен класс собственников, которые были лишены собственности путем национализации заводов и шахт и земельной реформы. Число их незначительно, способ мышления до смешного старомодный. С ними нет проблемы. Они обречены на вымирание, в случае необходимости можно этому вымиранию помочь.

Мелкой буржуазией — мелкими торговцами и ремесленниками — пренебрегать не следует. Это могучая сила, глубоко вросшая в массы. Только ликвидируешь в каком-нибудь городе или квартале частные лавочки и частные мастерские ремесленников, тут же появляются торговля с рук, тайные рестораны, скрытые за подвижной стеной частной квартиры, сапожники и портные, которые в страхе перед наказанием работают только для знакомых — одним словом, все то, что именуется преступлением: спекуляцией. Что так происходит, удивляться трудно. В государственных и муниципальных магазинах нет необходимейших товаров. Летом можно там купить зимнюю одежду, зимой — летнюю, но чаще всего не того размера, какой нужен, и плохого качества. Купить клубок ниток или иголку — немалая проблема, потому что единственный в городке государственный магазин вот уж год не имеет этого на складе. Если хочешь отдать костюм в мелкий ремонт, нужно примириться с мыслью, что кооперативная мастерская будет держать его полгода. Желание выпить с друзьями проходит, если знаешь, что в битком забитом заведении («пункт общепита») нужно будет подсесть к столику, за которым сидят незнакомые, и ждать долго, иногда целый час, пока явится официант. Существует спрос на приватные услуги. Жена рабочего едет в соседний городок, достает там нитки и иголки, привозит, продает: зародыш капитализма. Сам рабочий в свободный день идет к знакомым, которые вот уже полгода напрасно ждут, пока государственная контора пришлет кого-нибудь починить лопнувшую трубу в ванной. Он получает за работу немного денег, сможет купить себе рубашку: возрождение капитализма. Рабочий работает целый день, и у него нет времени, чтобы стоять в очереди в государственном магазине в тот день, когда в магазин приходит новая партия товаров. Рубашку он покупает у своей знакомой, которая благодаря своей ловкости и дружбе с продавщицей купила их три. Теперь она их продает с небольшой прибылью. Она спекулянтка. Работает она уборщицей в городском учреждении. Того, что она там зарабатывает, ей, однако, не хватает, чтобы прокормить троих малых детей, а муж ее исчез год назад, его забрала политическая полиция по неизвестной причине. Если не искоренять эти проявления людской инициативы, легко догадаться, к чему бы это привело. Рабочий устроил бы мастерскую по ремонту сантехники. Его сосед, который продает с рук алкоголь людям, предпочитающим интимность, повесил бы вывеску ресторана. Уборщица занялась бы торговлей вразнос. Они расширяли бы свои предприятия, и вот вам снова мелкая буржуазия как класс. Может быть, еще ввести свободу печати и собраний? Как грибы после дождя, повырастали бы издания, опирающиеся на эту клиентуру. И вот вам мелкая буржуазия как политическая сила.