Душа убийцы и другие рассказы - Александр Жулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что? Не видали мороженого?
— Воспитывай чувство долга и чести!
Так отчего же мы не отказываемся? Отчего лижем жадными языками ледяную, сладкую плоть? Отчего тот же, более других пострадавший Агеев, и тот не отказывается?
И вот мы сожрали мороженое! И снова гоняем, как сумасшедшие, по двору. И что-то вынуждает нас Вовчику поддаваться!
Вовчик настигает Коляна, бьет по спине.
Колянычу больно, но он хохочет.
Вовчик настигает меня, бьет по спине.
Я хохочу.
Как изложить человеку, что о нем думаешь, если человек в ответ столь униженно и в то же время нахально угощает мороженым? Какое-то неудобство в общении через униженность. Какая-то оторопь от ослепительного нахальства. А уж коли сожрал коварное лакомство — терпи, не чирикай! И чем сильнее Вовчик нас лупит, тем мы громче хохочем, и в результате сложилась такая игра на выносливость к боли.
А Вовчик, купаясь в волнах им освоенных четырех измерений, совсем разошелся. Он теперь всех настигает, всех лупит. Он теперь — самый быстрый и ловкий, он — погонщик, мы — стадо изумленных баранов. Он — победитель — подлетает к Агееву.
— А ну-ка! — орет. — Тигриный угодник! Подставляй свою задницу!
И только сейчас получает в лоб.
От романтика и мечтателя. От Агеева.
Из невидимого …адцатого измерения…
В общем, оно, конечно, влияет. Но слабо. Слабый удар у Агеева!
Старая физика изучала объекты в пространстве четырех измерений: длина — ширина — глубина и еще время вполне характеризовали объект и его положение.
Последний звук новой физики ошеломил нас известием, что как ни трудно это представить, но мы существуем в пространстве десяти измерений (следствие из теории суперструн Майкла Грина и Джона Шварца) или — в пространстве одиннадцати измерений (исходя из идей Теодора Калуца и Оскара Клейна).
Стихийный идеалист папа Коляна, как упоминалось уже, полагал, что в действительности измерений несколько больше. Хотя бы немного еще имеется таких измерений, в которых плавают и общаются души. И вот там торжествуют честь, достоинство, дружба, любовь — внушал нам папа Коляныча.
Мне-то кажется, что души наши живут так же драчливо и глупо, как и тела. Естественно, я понимаю, что конкретные души берутся из общего океана единой человечьей души и вливаются в тела для того, чтобы в круговерти земных столкновений и поисков вершился процесс очищения океана. Однако, поскольку глобальная цель — переход человечества в высшую лигу путем очищения — не так и близка, то вряд ли океан сегодняшнего двенадцатого измерения достаточно чист, как это представляется папе Коляна. Отсюда я делаю вывод, что папа Коляныча — идеалист. И его оценка этой истории, как цепочки событий, связанных логикой двенадцатого измерения («Чтоб не просили списать, Вовчик заперся! Решил чуть опоздать — тут в урне дурацкий пожар! Он рванулся на выход — а дурацкий шпингалет назад не сработал! Он пытался навлечь подозрения на Агеева — да вылезла дурацкая бигудина! Итог: сколько ни виться хитрой веревочке, а дурацкую бигудину не спрячешь!»), эта оценка вызывала протест, и ощущения, что рассказ получился, все не было.
Рассказ, на мой взгляд, можно считать состоявшимся, если он вовлекает в свободный полет, в отрыв от действительности. Я придумывал концовки — одну эффектней другой. Я их выстраивал тщательно — как трамплины для отрыва от четырехмерной действительности. Спустя какое-то время я перечитывал — и не устремлялся в свободный полет. Искусственные трамплины были малы для двенадцати измерений. Неужели еще оставалась в этой истории некая тайна?.. Да, оставалась.
Повзрослев, я как-то прикинул: но ведь это надо было додуматься себя запереть в туалете! А изобрести автоматический шпингалет? А изготовить, опробовать? Приспособить его, выбрав удобный момент? Наконец, пустить в ход? Наконец, затаиться, молчать, молчать и тогда, когда дым повалит снаружи? Нет, это не просто: «Не хотел дать списать!»
И снова я возвращался к этой истории, и снова откладывал, и никакие придумки не спасали рассказ, пока я вдруг не встретился с Вовчиком! «Судьба!» — сказал бы папа Коляна.
В эти дни я, как по заказу, испытывал крупные затруднения. Шел девяносто второй, седьмой год перестройки, а страна моя разваливалась на куски. Ловкий, предприимчивый кошелек начинал весить больше, чем тяжеловесное кресло в обкоме, но весил все еще недостаточно, чтобы хватило на всех, и пронесся шквал безработицы. А у меня — ни кресла, ни кошелька, и научную мою проблематику внезапно урезали, в результате чего я оказался на улице, и женушка моя свежевыпеченная вдруг предъявила своего бывшего-сплывшего, а теперь восставшего из тюряги супруга: «Без меня он погибнет!.. Но тебя я люблю, я люблю!.. Но без меня он погибнет, погибнет!..» Все, что осталось при мне — одни уравнения из области гидродинамики, до уравнений ли было стране, которая разваливалась на куски, так вдруг отвратительно взвраждовавшие между собой?
Было жарко, я брел по обочине с тяжеленным рюкзаком за спиной — в нем были пожитки мои; я нацелился махнуть из привычной, теплой Москвы за тысячи километров в морозную Магаданскую область, в поселок Холодный на золотодобывающий прииск имени Фрунзе и начать жизнь сначала, отложив уравнения.
Увы, было жарко.
С мягким шелестом меня нагнала машина.
— Лёнь! Никак ты?
Пот не только заливал мою спину — он тек по лбу, по щекам, он свисал с бровей солеными, жгучими каплями, из-за чего приходилось беспрестанно прижмуриваться, — в руках моих были еще сумка и чемодан.
— Лёнь! Леонид Леонидович!
Что мне было до Вовчика? Кое-какие заказы в крохотной лаборатории нашей все-таки были, но начальник решил заранее избавиться от меня — вспужавшись, что ль, хунхуренции? И опять же дело не в нем, чудаке. Дело во мне. На прощанье я мог бы заложить вирус в программы расчетов, и никто без меня бы не справился с ним — тогда, глядишь, за мной прибежали бы! Но я рассудил: пусть он гад, и пусть я уволен! Но у меня есть башка! Есть друзья на прииске имени Фрунзе! И уравнения когда-нибудь да понадобятся по-настоящему, не пропаду я в конце-то концов! А пропаду, так и… А начальник близок к пенсионному возрасту! В уравнениях смыслит не очень! У него — очаровательное дитя-малолетка! Наконец — было дело! — когда-то он мне крепко помог: не буду я с ним воевать! И не буду лить слезы: это ему предстоит крутой разговор с неким суровым архангелом!.. А какие сюжеты по части литературного пения могли бы подвернуться на прииске!..
И все-таки слезы — не слезы, но… А тут этот раскормленный Вовчик, эта сияющая лаком машина, эта жара… Этот тюряжный супруг, эти рыдающие бросанья на мою взмокревшую грудь, наконец, эти права (неоспоримые, неоспоримые — не станешь же спорить: противно!) на мою же квартиру…
Тут я вспомнил загадку. Остановился. Сбросил рюкзак.
— Здорово! — сказал. — Автомат-шпингалет!
…Он притормозил у первой подходящей харчевни:
— Зайдем? Попизди́м, перетасуем былое! Я угощаю!
Черт дернул меня! Я (отрицающе-зазывающе) усмехнулся.
— Я! — он вскричал. — Я угощаю! Зайдем?
— Нет! — сказал я. — Уж если мы через столько лет с тобой…
— Встренулись! — радостно он прокричал. — Зайдем, вспомним былое и…
— Думы! Но если ты при деньгах («А то!» — он ухмыльнулся, и в этот момент еще не догадка, но словно бы хвостик мелькнул, и я еще не вскинул ружье, но на мгновение замер), и ты пока щедр, — сказал я и сделал внезапную, будто случайную паузу («А то!» — не выдержал он, и вновь в кустах промелькнул хвостик догадки), — поехали в ресторан! Вперед, направо, налево! — скомандовал я. — Ресторан «Детские грезы»!
Вперед — направо — налево и в самом деле был ресторан, я в нем отмечал кандидатскую, на седьмом этаже. Он запомнился тем, что, самовольно раскрыв украшенное (закрашенное?) цветными витражами окно, я вдруг обнаружил чуть ниже некое секретно-закрытое продолжение ресторана в виде балкона. Пальмы в кадушках, фонтанчик, скульптуры, несколько столиков — все на балконе. «Ни фига себе! — стукнуло мне. — Не иначе — место отдыха мафии!»
Подозрение мое усугубилось той страшной решимостью, с которой налетел на меня наглый официант: окно было плотно закрыто, я оттеснен, вместо книги жалоб мне сунули шиш. И что самое интересное, я нигде не обнаружил (я потом там основательно покрутился) прохода на этот балкон…
«Волга» стремительно мчалась, по капле я начал вытягивать, чем Вовчик сейчас занимается: «Да, в цехе работаю! — пробурчал он… — Разве это зарплата? — поморщился он… — Эта зарплата — для пенсии, копейку мы делаем на другом!»
С трудом вытянул я, что цех его — не простой: холодильный! Через него проходят мясные поставки — и я сразу все понял: начальник района по мясу! Жирная птица!
— Ведь посадят! — миролюбиво предположил я.
— Меня? — заржал он. — Кто? — продолжал ржать. — Не ты ли?