Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина - Евгений Акельев

Итак, два профессиональных вора одного круга, каждый по-своему, пытаются нарисовать картину общественного неустройства в Москве, которое они предлагают устранить. Общим местом двух доношений является признание существования в Москве некоего «антимира», сознательно противопоставляющего себя остальному, «правильному» миру. Правда, в доношении Каина мы не находим никаких намеков ни на социальный состав этого сообщества, ни на причины, порождающие его. Зато эти же профессиональные карманники в устах Соловьева предстают «шатающимися праздно», «укрывающимися от службы и подушного оклада» беглыми солдатами, а повинными в их преступной деятельности оказываются торговки, покупающие заведомо краденое, «не боясь страха Божия», отчего не только сами «в погибель приходят», но и в конечном итоге приводят своих поставщиков «к каторжной работе».

Для Каина важно подчеркнуть ту опасность, которую «мошенники» представляют для отдельных подданных. При этом обращается особое внимание на социальный состав потенциальных жертв: в первую очередь от карманников страдали «господа офицеры» и «приказные служители». Напротив, в доношении Соловьева ничего не говорится об отдельных жертвах преступников. В центре его внимания лежит абстрактный государственный интерес: те убытки, которые претерпевала казна вследствие «укрывательства от службы и подушного оклада».

Наконец, обоими авторами предлагается способ ликвидации преступного сообщества: организовать сыск «мошенников» с помощью представителя воровского мира, который всех воров «в лицо знает и укажет». Таким образом, в доношениях Каина и Соловьева, кажется, впервые в истории российского уголовного сыска предлагалось осуществить полномасштабный поиск и захват профессиональных воров и торговцев краденым с помощью готового к сотрудничеству представителя преступной среды.

Преступный мир глазами «честных» горожан

Существование преступников как особой социальной общности, конечно, было очевидно не только для самих воров, но и для остальных москвичей. В то время даже наличествовали специальные термины для обозначения преступного сообщества. Так, в одном из протоколов Сыскного приказа января 1742 года читаем: «…признаваются, что воровской партии»[412].

Нет сомнений в том, что и власти, и простые москвичи легко отличали членов «воровской партии» от торгового, ремесленного и вообще трудового люда, а также в том, что ко всяким отношениям с подозрительными людьми обыватели относились с опаской. «Беспашпортных» (иными словами, беглых) людей, желавших устроиться в Москве на ночлег, ждали большие трудности.

Так, в августе 1742 года в Сыскной приказ из Московской полицмейстерской канцелярии была прислана Фекла Степанова для сыска ее мужа, беглого каторжника Семена Медведева. На допросе жена преступника рассказала, как спустя некоторое время после ссылки мужа она случайно повстречала его на Красной площади и как супруги мыкались, безуспешно пытаясь найти угол. Процитируем фрагмент этого интересного документа, который погружает читателя в повседневную жизнь простого люда Москвы той далекой эпохи:

«В прошлом де 741-м году, накануне празника Покрова Пресвятыя Богородицы, муж ее с протчими ссылочными послан в Оренбурх, а она де… жила у брата своего родного в Московском уезде вотчины Троицы-Сергиева монастыря села Стромыня у крестьянина Ивана Степанова. И тому недели з две от показанного брата своего пришла она в Москву в Преображенскую салдатскую слободу парусной фабрики к матрозу Алексею Федорову по знакомству для продажи принесенных с собой льняных петинок (мотков пряжи. — Е.А.). И как шла в город для продажи, и как будет в городе Китае на площади (то есть на Красной площади. — Е.А.), и в то время оной муж ее, Медведев, сошелся с нею и сказал ей, что он с каторги по милостивому указу свобожен и о пропуске в Москву дан ему свободной пашпорт, которой ей и объявил за красной сургучевой печатью. И, взяв ее с собою, и говорил, чтоб где ни есть приискать нанять угол или хотя бы одну ночь переначевать, а то де он пойдет в вотчину оного помещика своего… И в тот день пошли они за Калужские вороты, близ Донского монастыря, в приход церкви Риз Положения, и как пришли в незначай ко двору Ярославского уезду вотчины Бутырского полку капитана князь Федора Голицына, к оброчному крестьянину Анофрию Прокофьеву, и просили, чтоб он пустил их на время пожить или начевать. И оной Анофрей ее мужа спросил: что он за человек? И оной муж ее сказал ему, что де свобожен по милостивому указу из Оренбурха с Самары, на что дан ему пашпорт. И оной Анофрей сказал, что он без записки съезжаго двора не токмо на время пустит пожить, но и ночи не смеет к себе жить пустить. И оной муж ее тот пашпорт тому Анофрию и показал. И просил, чтоб он с ним сходил в съезжей двор, и записал бы как мужа ее, так и ее, Феклу, по которой прозбе Анофрей, взяв мужа ее и пашпорт, пошли оба вместе, а она, Фекла, осталась у того Анофрия в доме. И после того, погодя малое время, с час, оной ее муж пришел в дом к оному Анофрию, а про него сказал, что де для записки ево и с пашпортом пошел в съезжей двор. И оной ее муж, помешкав с час, и пошел незнаемо куды. И после того оной Анофрей, пришед съезжаго двора з десяцкими, а с кем не знает, и взяв ее, Феклу, привели в съезжей двор… И что оной муж ее с каторги бежал, и пашпорт у него действительной ли или фальшивой, про то она не знает»[413].

Как видим, «подозрительным» людям устроиться на ночлег в Москве было не так-то просто — порой им не помогали даже родственные связи, о чем красноречиво свидетельствуют данные в марте 1742 года показания «фабричного» Максима Корнеева, родного брата беглого каторжника Матвея Корнеева — профессионального преступника, разыскиваемого Сыскным приказом: «Жительство де они (Максим с женой. — Е.А.) имеют близ Девичья монастыря в Кочках своим двором. И в нынешнем 742 году до приводу их за пять дней приходил к нему, Максиму, и жене ево брат ево, Максимов, родной Матвей, которой бежал из ссылки, …с приводным Тимофеем Коршуновым, и приносили с собой в кульке незнаемо какое платье, и просили, что б их пустили начевать. И они их начевать к себе не пустили, и он, Максим, взяв дубину, согнал их со двора. И оные брат ево, Матвей, с товарищем своим куды пошли и где оной Матвей жительство имеет, того де он, Максим, и жена ево не знают. А в привод их не привели простотою своею».

Кстати говоря, в Сыскном приказе Максиму было определено суровое наказание — 30 ударов кнутом! Мотивировка такого приговора очень любопытна: «…за приход к нему брата ево утеклеца Матвея Корнеева с товарищем Тимофеем Коршуновым с крадеными пожитки, а он, Максим, з женой своею, ведая, что он бежал из Сибири, и ево, Матвея, не поймали и в привод не привели»[414].

Даже душевладельцы часто отказывались от своих крепостных, которые были связаны с преступной средой, особенно если те попадали под следствие. К примеру, 23 мая 1746 года купец 1-й гильдии Михайла Гусятников в Сыскном приказе не принял своего бывшего дворового, бежавшего из ссылки «за подозрительством»[415]. Точно так же осенью этого года наместник Чудова монастыря архимандрит Венедикт Коптев отказался от монастырского крестьянина Алексея Авдеева сына Обидина, третий раз попавшего под следствие, со следующей мотивацией: «А понеже оной крестьянин Обидин в том Сыскном приказе по следственному делу господ баронов Строгановых служителя Ивана Миронова для роспросу и розыску в краже у вышеписанного Миронова денег и пожитков приведен был в 743-м году в сентябре месяце, которой и розыскиван, от чего в сыске оного Обидина в поставке монастырю и вотчине чинились великие убытки, да и впредь не безупавательно от него, Обидина, платежа, либо какой в ысках выти, и для того оной Обидин ныне и впредь ко оному монастырю и к вотчине не надобен. И дабы… указом повелено было… показанного крестьянина Алексея Авдеева, кроме детей ево, Ильи да Алексея, для того, что они при нынешней ревизии к написанию в подушный оклад в поданных скасках написаны, куда по указом надлежит сослать в ссылку». В результате в Сыскном приказе было определено Алексея Обидина сослать в Оренбург «на поселение вечно»[416], разлучив с женой и детьми.

Встречаются и случаи доносов москвичей на соседей, подозревавшихся в содержании воровских притонов. Так, 22 октября 1746 года к сыщику Ивану Каину обратились горожане с жалобой на соседку Акулину Иванову, у которой «пристают неведомо какие люди и непрестанно меняют червонцы и рублевые манеты»[417]. Впрочем, эти примеры достаточно редки. Чаще всего можно наблюдать иную картину: москвичи, подчас живя бок о бок с настоящими воровскими притонами, не проявляют при этом никакой инициативы, чтобы избавиться от опасного соседства.