Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре - Евгений Елизаров

Пусть на выбор жен взрослых членов семьи по-прежнему большое влияние оказывает отец, внутри своей семейной ячейки практически полновластным хозяином становится сын. Власть paterfamilias в ней чисто номинальна. Сыновья получают и право развода, в свою очередь, родитель теряет возможность помимо их воли расторгнуть брак. Женатые сыновья также обретают право распоряжаться создаваемой ими частью общесемейного имущества. Нередко возможность требовать выделения своей доли, необходимой для создания собственной семьи, обретают и холостые, мы видели это уже в притче о блудном сыне. В эпоху распада античной государственности это становится нормой.

Главное же заключается в том, что патриархальная семья перестает служить мезокосмом, обеспечивающим суверенитет патриарха и защиту всех его домочадцев. Поэтому с утратой правовой иммунности сохранение статуса достигается только брачными союзами, строительством внутри единого социума некой маленькой империи родов, способной укрепить устойчивость каждого из них. Благодаря этим союзам, социальные связи, которые замыкают на себя их участники, образуют своего рода защитную оболочку. В то же время они дают возможность влиять на весь социум. Вот только не властью собственных авторитетов патриархов, но аккумулируемой ими частью авторитета совокупной власти межсемейного союза. А следовательно, любое социальное потрясение может разрушить и эти маленькие «империи», и обретаемый каждой из них статус, в силу чего основной вектор активности главы семейства смещается из внутренней сферы в социальную, ее объектом перестает быть собственный «дом» и становится социум.

Но мы видели, что и внутри патриархальных семей выделяются замкнутые ячейки, образуемые людьми, которые формируют свой взгляд на общественное устройство и собственное место в нем. Центры одних (клиенты) издревле обладали известной правоспособностью в области публичного права, главы других (вошедшие в возраст сыновья) обретают его лишь по выделении или по смерти родителя. Постепенно на социум начинают оказывать свое влияние и те и другие. О давлении первых на государственную власть уже говорилось, у вторых уже смолоду рождается «соревнование из-за должностей, споры о первенстве», честолюбие цезарей: «Рассказывают, что, когда Цезарь перевалил через Альпы и проезжал мимо бедного городка с крайне немногочисленным варварским населением, его приятели спросили со смехом: «Неужели и здесь есть соревнование из-за должностей, споры о первенстве, раздоры среди знати?» «Что касается меня, – ответил им Цезарь с полной серьезностью, – то я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме»[317].

Не забудем и о конкубинате. Не регулируемый законом, он (во всяком случае в низшем сословии) порождает великое множество не признаваемых им детей. Их положение ущербно, но есть и свои плюсы: у отца нет защищаемых социумом юридических прав над частной жизнью сына. Тот волен уйти из дома и строить свою судьбу по собственному усмотрению. Так что в жизнь низшего сословия социум вторгается, может быть, с еще большей силой, а следовательно, и патриархальные устои семьи как общекультурной нормы расшатываются там с гораздо большей скоростью.

Таким образом, в лице обретающих самостоятельность осколков былого «дома» перед нами предстает качественно новое формирование. Оно все еще связано с патриархальной семьей, в лоне которой и зарождается, но эта связь постепенно слабеет. Собственные ценности и цели начинают определять их жизнь.

Правда, все рассмотренное выше, на первый взгляд, применимо лишь к греческому и римскому обществу. Между тем ни Греция, ни Рим не могут представлять даже Западную Европу во всем ее этническом многообразии. К тому же сама Греция становится провинцией Рима, в свою очередь, Рим, прочно утвердившийся на Апеннинах, – капля в море даже в сравнении с европейскими провинциями. Впрочем, правда и то, что под Европой традиционно понимается вовсе не географический регион, но конгломерат народов, объединенных его легионами, а значит, решающее слово в ее развитии принадлежит не мечу, а единой культуре. Однако интегрироваться в культуру Рима, как и сегодня в культуру европейских государств, желает далеко не каждый из покоренных.

И все же не следует забывать о том, что сам меч куда более могуществен, чем это может показаться на первый взгляд. Представление о том, что даже самые тяжелые военные катастрофы, подобные тому, которое терпел Рим от Ганнибала, не могут сказаться на тысячелетних культурах, не во всем верно; военные нашествия даже в те времена, когда не было слуху об оружии массового поражения, были способны на многое.

На войне гибнут не одни воины. Кстати, даже среди них боевые потери составляли лишь считанные проценты от общих утрат, остальных выкашивали болезни и условия солдатского быта. Гораздо большие бедствия выпадали на долю гражданского населения, – вспомним о городах, которые сжигает пламя войны. Но и судьба их жителей не способна завершить картину. Трагедия женщин, детей, стариков, запертых ли в Алезии, покончивших ли с собой в осажденном Масаде, сгинувших ли где-то еще, – это тоже капля в море. Общий масштаб потрясений, может быть понят в фокусе всего одного похода против восставшей Иудеи, когда (в который раз!) был разрушен Иерусалим, а вместе с ним, по подсчетам одного римского историка, уничтожено 985 деревень и 50 крепостей, и во многих из них повторялось одно и то же: «Тогда они устремились с обнаженными мечами по улицам, убивая беспощадно все попадавшееся им на пути и сжигая дома вместе с бежавшими туда. Они грабили много, но часто, вторгаясь в дома за добычей, они находили там целые семейства мертвецов и крыши, полные умерших от голода, и так были устрашены этим видом, что выходили оттуда с пустыми руками. Однако искреннее сожаление, которое они питали к погибшим, не простиралось на живых: всех, попадавшихся им в руки, они умерщвляли, запруживая трупами узкие улицы и так наводняя город кровью, что иные загоревшиеся дома были потушены этой кровью»[318]. Из тех же городов, которым посчастливиться уцелеть в ходе нашествия, уводилась живая добыча, которая в конечном счете поступала на рынки рабов, лишь одним из бесчисленного множества которых был тот, упомянутый выше, что находился на острове Делос, где за одни сутки продавались тысячи и тысячи невольников. Между тем и таких галлий, и таких иудей было немало. Впрочем, и сегодня редкое нашествие ограничивается гибелью отдельных селений, куда чаще дело оборачивается если и не направленными этническими чистками, то по меньшей мере непроизвольными этническими катастрофами.

Этнические же катастрофы, которые переживают сопредельные Риму народы, существенно облегчают романизацию. Однако, говоря о воздействии греческой и римской культуры на присоединяемые провинции, прежде всего нужно видеть вовсе не ту, что сегодня связывается с именами знаменитых философов, поэтов, юристов. Высочайшая культура всеобщей мобилизации, которая ставила в строй не только тело, но и душу своего гражданина[319], – вот что потрясало, действовало одновременно и на сознание, и на самые глубокие социальные инстинкты. Культура организации победы над своим окружением, культура мировой гегемонии, на службе которой, были аристотели и ливии, вергилии и цицероны, – вот что служило одновременно и образцом и подобием некой черной дыры, которая действием чудовищных сил перемалывала все, что втягивалось в ее орбиту. Поэтому и те, чьи близкие погибали в столкновениях с Римом, и те, кто очень скоро станет диктовать свою волю самому Риму, будут ассимилироваться ею, перенимать его формы государственного устройства. В том числе и семейного строительства. А значит, и эталон, формируемый им, окажет воздействие на чужие народы.

5.3. Императив свободы

О раннем средневековье известно мало. Но допустимо утверждать, что падение Рима не может не сказаться на положении семьи и на ее внутреннем устройстве. К тому же скоро по всей империи будет катиться паровой каток великого переселения народов, который изменит и политический расклад Европы, и ее этническое лицо. Ядро Западной Римской империи (Италия, Галлия, Испания и отчасти Дакия), заселенное самими римлянами и романизированными народами станет заполняться чуждыми их культуре племенами, прежде всего, массами германских переселенцев. Не случайно великое переселение сопровождалось культурными, языковыми, а затем и религиозными конфликтами. Отголоски этих конфликтов будут давать знать о себе вплоть до нашего времени.

Разумеется, новые народы приносили и свои, не во всем совпадающие, представления о браке. Так, в традиции германских племен брак был моногамным, а супружеская неверность, как мужа, так и жены строго каралась моралью и законом. Напротив, галльская культура нисколько не возражала против полигамии и допускала куплю-продажу невест. Поэтому античные традиции развиваются, подчиняясь не только собственной логике. К тому же есть и много общего, например, то, что брак – это еще и средство решения статусных проблем. Об этом разговор впереди. Здесь же необходимо остановиться на представлении о свободе. Мы говорим не о семейных обычаях (и уж тем более не о быте), не о брачном праве, но о гораздо более общих и, возможно, более фундаментальных, вещах. Понятие свободы лежит в их ряду.