Скрижали судьбы - Себастьян Барри

Нет, нет, до него еще мили и мили. Но он был там, где я и предполагала, поэтому я сумела добраться до следующего столба. Ох, от всего сердца благодарила я Металлического человека. Теперь нечетко, но по мне так достаточно четко, виднелась впереди верхушка острова Кони. Я поволоклась к нему. Отойдя от столба, я почувствовала, как вода на мгновение отхлынула и ногам стало тепло. Еще сотня болезненных шагов, и вот уже первые камни, и черные водоросли, и я выбралась на покатую тропку. Если б буря не унялась тогда на мгновение, не знаю, что бы мне оставалось делать — только утонуть в спешащих волнах. Потому что теперь буря снова сомкнулась надо мной, будто пространство бескрайнего безумия — стены из воды, потолок из грохочущего огня, — задыхаясь, я опустилась на ложе из валунов и почти испустила дух.

Я очнулась. Буря все завывала рядом. Я едва помнила, кто я такая. Помню, что даже слова с трудом приходили на ум. Во сне или как еще назвать это мое состояние, я, уж не знаю почему, привалилась спиной к замшелому валуну. Буря завывала, дождь поливал меня потоками воды. Я лежала так неподвижно, что была у меня даже дикая мысль, будто я умерла. Но нет, до этого мне было еще далеко. То и дело, каждый час или каждую минуту — трудно было понять, что-то схватывало меня, будто сдавливая от макушки до самых пяток. Было так больно, больнее самой боли, я даже не знаю, как еще это описать. Я перекатилась на четвереньки, не по своему выбору, просто подчиняясь неведомой воле. Устремив вперед дикий взгляд, я вдруг будто бы увидала в водопаде дождя человека, который стоял и глядел на меня. И тут буря словно вымарала эту фигуру. Стоял там кто или нет, но я пыталась докричаться до него, я кричала и кричала. И тут меня охватил очередной удар боли, как будто мне копчик рассекли топором. Кто же там наблюдал за мной из дождя? Уж точно не тот, кто хотел бы помочь. Шли часы. Я почувствовала, как волны откатываются от острова, прямо кровью это почуяла. Буря жаром пылала с небес. Или это меня охватило огнем посреди всей этой влаги. Нутро у меня было будто хлебная печь, и она все накалялась. Нет, нет, быть такого не могло. Закончилось время человеческих часов, приливы и отливы боли были новыми секундами и минутами. Что, неужели боль теперь все ближе и ближе? Времени теперь проходит меньше? Ночь опустилась тайком, чтобы зачернить бурю? Я ослепла? И вдруг — внезапность, натиск, кровь. Я поглядела себе между ног. Почувствовала, что руки у меня вытягиваются будто крылья, чтобы подхватить то, что падало с неба. Но оно падало не с неба, оно падало из меня. Моя кровь обрушилась на насквозь промокший вереск и воззвала к Господу, прося помочь мне, Его страждущему животному. Раздался голос моей крови. Нет, нет, то было безумие, только безумие. Между ног у меня одни угли, кольцо углей, раскалившихся докрасна, и ничто живое не сможет пройти через это кольцо. И в этот миг безумия вдруг показалась маленькая макушка, а затем — плечико, все в ошметках кожи и крови. И вот оно, личико, и вот грудка, а вот животик и две ножки, и тут даже буря, казалось, затаила дыхание и умолкла, и наступило молчание — я посмотрела, взяла маленькое существо, за которым потянулась живая нить, поднесла ребенка к лицу и снова, даже не думая, перекусила нить, а буря набухла и давай выть, выть, и мое дитя тоже набухло, будто отвердевая в секущей темноте, втянуло свой первый бриллиантик воздуха и отозвалось воем в миниатюре, тоненько взывая к острову, к Слайго, ко мне.

Когда я очнулась снова, буря миновала, будто подолом изодранного платья прошуршала вон из Слайго. Где же маленькое существо? Где кровь, кожа, пуповина и послед? Я вскочила на ноги. Меня шатало из стороны в сторону, и сама я была не сильнее новорожденного жеребенка. Где мое дитя? Какое же дикое ощущение паники и потери обрушилось на меня. Я озиралась по сторонам с безумной тоской и жаром в голове, знакомым любой матери или самке. Я раздвигала низкие веточки и побеги вереска, я искала, ползая по кругу. Я звала на помощь. Небо было огромным, голубым — до самых до небес.

Давно ли миновала буря? Я не знала.

Я свалилась обратно наземь, ударившись бедром о камень. Из меня все еще струилась кровь ровной ниточкой, темная кровь, темная и теплая. Я лежала там, уставившись на мир, будто женщина, получившая пулю в голову — мирный берег, ржанки роют и ковыряют своими длинными клювами песок рядом с отступающими волнами.

— Пожалуйста, помогите, — все повторяла и повторяла я, но, кажется, никто меня не слышал, кроме этих птиц.

Ведь были же где-то на острове какие-то дома, упрятанные подальше от ветра? Ведь мог же кто-то прийти и помочь мне отыскать моего ребенка? Ведь мог же кто-то прийти?

Пока я лежала там, в груди у меня толкнулось странное острое чувство — пришло молоко, подумала я. Вот, молоко теперь есть, готово. Где же, где же мой ребенок, которого надо им напоить?

И тут я увидала, как по извилистой прибрежной тропке съезжает белый фургон. Я сразу поняла, что это скорая помощь, потому что в такой тиши сирену было издалека слышно. Фургон съехал в песок и поплыл вперед, точно как я шла в бурю — от столба к столбу. Я снова вскочила и принялась махать руками, как потерпевший кораблекрушение моряк, который наконец увидал вдалеке корабль, спешащий ему на помощь. Но не меня надо спасать было, а крошечного человечка, пропавшего оттуда, где ему надлежало быть. Когда мужчины с носилками подошли ко мне, я просила их сказать, где мой ребенок, умоляла их сказать мне.

— Мы не знаем, мэм, — сказал один из них, чрезвычайно вежливо. — И как это вы вздумали рожать тут, на Кони? Вот уж точно не то место, где следует рожать.

— Но где же он, где мой ребенок?

— Что, мэм, прилив был сильный, и малютку, спаси его Господь, волной смыло?

— Нет, нет, он был у меня в руках, и я заснула, и я его к себе прижимала, согревала. Я знала, что ему у меня на руках тепло будет. Смотрите, вот тут, я подле груди его держала, смотрите, даже пуговицы вот расстегнуты, ему тепло было, он со мной был.

— Ладно, — сказал второй, — ладно. Успокойтесь-ка. У нее кровотечение не прекратилось, — сказал он своему коллеге. — Надо попробовать его унять.

— Можем и не унять, — ответил второй.

— Надо быстро везти ее в Слайго.

И они погрузили меня в фургон. Но что же, мы бросили моего ребенка? Я не знала. Я уцепилась за двери, когда их закрывали.

— Ищите везде, — сказала я. — Там был ребенок. Он там был.

Ох, и когда они завели мотор, то я будто сквозь землю рухнула и потеряла сознание.

Вот, теперь начались трудности. Теперь дороги будто разошлись на две стороны в лесной чаще, и лес этот так занесло снегом, что кругом одна лишь белизна.

Кто-то забрал моего ребенка. Скорая помощь привезла меня в больницу. Знаю, что очень долго у меня не прекращалось внутреннее кровотечение, и в больнице думали, что я не выживу. Это я помню. Помню, что мне сделали операцию, потому что помню, что кровотечение прекратилось и что я выжила. Помню, что отец Гонт приходил и говорил, что обо мне позаботятся, что знает одно место, где я буду в безопасности, и что мне там понравится, и что ни о чем волноваться не нужно. Я снова и снова спрашивала про своего ребенка, и всякий раз он отвечал одним только словом: «Назарет». Я не понимала, что это значит. Я так ослабла, что, кажется, поступила как узник, который взывает к своему тюремщику, — я искала помощи у отца Гонта. Кажется, я просила его о помощи. Я точно очень много плакала и помню даже, как он держал меня на руках, пока я рыдала. Был ли там кто-то еще? Не припомню. Вскоре я увидала впереди две башни психиатрической лечебницы и была сослана в ад.

Я кричала, что хочу повидаться с матерью, но мне отвечали:

— Ты не можешь ее увидеть, никто не может ее увидеть, никому ее не увидеть больше.

И тут моя память оступается. Именно так. Вздрагивает, будто двигатель, который пытается завестись от поворота ключа, но глохнет. Др-р-р, др-р-р, др-р-р. Ох, неужто это Старый Том и миссис Макналти там, во тьме, в темной какой-то комнате, и я там с ними, и они измеряют меня своими портновскими метрами для больничной робы, и не говорят ни слова — только замеры: грудь, талия, бедра? Так они обмеряют всех, кто к ним поступает, чтобы пошить им робы, и всех, кто уходит, чтобы пошить им саваны?

И тут память останавливается. Ее нет совсем. Я не помню даже ни страданий, ни боли. Нет их там. Помню Энуса в солдатской форме, который пришел ко мне как-то вечером, уболтав персонал, чтоб разрешили повидаться. Форма была майора, а я знала, что он всего-навсего рядовой, но он признался, что позаимствовал форму у Джека, и уж как хорошо он смотрелся в этих эполетах. Он велел мне побыстрее одеваться, сказал, что там, снаружи, меня ждет мой ребенок и он пришел меня освободить. И мы все вместе уедем в другую страну. Надеть мне было нечего, кроме тех обносок, что на мне были, я знала, что я вся грязная и завшивевшая, вся в коросте засохшей крови, и мы с Энусом крались по темному коридору, и потом он со скрипом отворил тяжелую дверь лечебницы, и мы с ним прошли под старыми башнями по щебенке — и мне даже острые камни были нипочем. И он вынул ждавшего нас ребенка из высокой коляски — такой это прехорошенький был мальчик, взял его на руки и повел меня, с кровоточащими ногами, по лужайке, и потом нам пришлось перейти вброд чистую речушку у самого подножия холма. Он перешел ее и вышел на прекрасный зеленый луг, поросший высокой травой. Лунный свет забрызгал реку, заухала моя знакомая сова, и когда я ступила в реку, то платье мое растворилось, и вода очистила меня. Я вышла на берег из камышей, Энус посмотрел на меня, и я сердцем поняла, что снова красива, и он дал мне моего ребенка, и я почувствовала, как грудь наливается молоком. Энус, я и наш ребенок — мы стояли на том лугу в лунном свете, и там еще был ряд огромных деревьев, покрытых зеленой листвой, которую нежно ворошил теплый летний ветер. И Энус снял ненужную свою форму, так тепло было, и мы там стояли, такие счастливые, какими только могут быть люди, да мы и были первыми и последними людьми на земле.