Киноповести - Василий Макарович Шукшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Микола повел мотоцикл к задку кузова.
Вместе забросили мотоцикл в кузов.
Поехали.
Сеня положил пластинку в багажничек. Вал держал в руках, как ребенка.
Некоторое время молчали.
Иван курил, сидя на кровати.
Валя подошла к нему.
– Встань-ка, я застелю.
Иван поднялся… Оказались друг против друга. Близко. Иван засмотрелся в ее чистые, чуть строгие от смущения глаза…
– Сватать меня вчера приходили, – тихо сказала Валя.
Иван молчал.
– Что же не спросишь – кто?
– Я догадываюсь.
– Ну? – требовательно и нетерпеливо спросила она.
– Что?
– Что же не спросишь, чем кончилось-то? Сватовство-то.
– Я знаю.
– Господи!.. Все-то он знает. Какой ведь еще… Чем?
– Отказом.
– Отказом… Легко сказать: мне их жалко обоих. Сеньку даже жальчее.
Помолчали.
– Почему ж ты молчишь-то, как каменный?
– Потому что мне тоже жалко.
– А меня так вот никому не жалко!.. Или ты это – из жалости?
Иван повернул ее лицом к себе.
Валя быстро смахнула ладошкой слезу.
– Господи… так скоро и такой дорогой стал. – Валя сняла у него с подбородка табачинку, прижалась горячей ладошкой к заросшей щеке, погладила. – Колючий…
Иван обнял ее, прижал к груди. Долго стояли так.
– Валя, Валя… Мне кажется, я сумку отнимаю у нищего на дороге.
– Ты про Сеню?
– Про Сеню и про…
– Ну а что же мне-то делать, Ваня, голубчик? Мне ведь тоже любить охота. Кто же любить не хочет?
– Все хотят, – согласился Иван.
– Если бы я пожила-пожила да снова родилась – тогда можно и так как-нибудь. А снова-то не родишься.
– Тоже верно. Все понимаешь.
– Господи, я вообще все понимаю! Мне, дуре, надо было мужиком родиться, а я вот…
– Не жалей.
– Как не жалеть! Были бы у нас права одинаковые с вами, а то…
– Что?
– Вам все можно, а наше дело – сиди скромничай.
– Что – «все»-то?
– Да все! Захотел парень подойти к девке – подходит. Захотел жениться – идет сватает. А тут сиди выжидай…
Иван крепко поцеловал ее.
– Чего глаза-то закрыла?
– Совестно… И хорошо. Как с обрыва шагнула: думала – разобьюсь, а взяла – полетела. Как сон какой…
Иван поцеловал ее в закрытые глаза.
– Теперь смотри…
Когда он ее целовал, вошел Сеня… Мгновение стоял, пораженный увиденным, потом повернулся и хотел выйти незамеченным. Но споткнулся о порог… В этот момент его увидел Иван. Валя ничего не видела, не слышала. Открыла глаза, счастливая, и ее удивило, как изменился в лице Иван.
– Ты что?
Иван прижал ее, погладил по голове.
– Ничего. Ничего.
– Ты как-то изменился…
– Ничего, ничего. Так.
Сеня загремел в сенях, закашлял.
– Сеня идет.
Валя отошла к столу, принялась готовить.
– Как раз к ухе-то. Он ее любит. Сейчас – страда, некогда, а то все время на речке пропадает.
Вошел Сеня. Улыбчивый.
– Привет!
– Здравствуй, Сеня! Как раз ты к ухе своей любимой подоспел.
– Так я ведь… Где только не подоспею! – Сеня мельком глянул на Ивана, проверяя: видел тот его, как он выходил из избы? Иван ничем себя не выдал – сидел, как всегда, спокойный. Он боролся с собой, как мог – горько было. – Ходил удить?
– Посидел маленько. Плохо клюет.
– Э-э, это уметь надо! Мы вот с дядей Емельяном всегда вместе ходим и сидим на одном месте – он нарочно подсаживается… И что ты думаешь? Я не успеваю дергать, а он только матерится. А я и сам не знаю, как у меня получается. Иной раз и не хочешь, а смотришь – клюет.
Иван кивнул головой, поддакнул:
– Бывает. Что это у тебя?
Сеня положил пластинку, достал патефон, завел.
– Ты чего это, Сень? – спросила Валя.
– Пластинку одну купил… Услышал давеча в раймаге – поглянулось…
Иван, когда Сеня суетился с патефоном, смотрел на него. И ему нелегко было. Только Вале было легко и хорошо.
– Какую пластинку-то?
– Вот… слушай.
«Не уезжай ты, мой голубчик,
Печально жить мне без тебя;
Дай на прощанье обещанье:
Что не забудешь ты меня».
Цыганистый с надрывом голос больно ударил по трем потревоженным сердцам. Трое, притихнув, внимательно слушали.
«Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь меня.
Что любишь меня.
Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь ты меня…» –
стонал, молил голос.
Сеня, пытаясь унять боль и волнение, хмурился, шваркал носом. Ни на кого не смотрел.
Валя повлажневшими глазами открыто смотрела на Ивана.
Иван курил, тоже слегка хмурился, смотрел вниз, как виноватый.
«Когда порой тебя не вижу,
Грустна, задумчива сижу,
Когда речей твоих не слышу,
Мне кажется, – я не живу».
Слушают…
Сеня…
Иван…
Валя…
«Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь меня.
Что любишь меня.
Скажи ты мне, скажи ты мне,
Что любишь ты меня».
«Она» допела… Сене невмоготу было оставаться здесь еще. Он вскочил, глянул на часы…
– Я ж опаздываю! Елки на мать, у меня же дел полно еще!
– Уху-то, – сказала Валя.
– Не хочу, – сказал на ходу Сеня и вышел, не оглянувшись.
– Хорошая песня, – похвалила Валя. – Душевная.
Иван встал с места, принялся ходить по избе.
– Сенька все видел.
Валя резко обернулась к нему… Ждала, что он еще скажет.
– Ну? Что дальше?
– Все. Отнял все-таки сумку-то… Встретил на дороге и отнял. Среди бела дня.
– Так… – Валя села на стул, положила руки на колени. – Жалко?
– Жалко.
– Что же теперь делать-то? Ограбил нищих – ни стыда, ни совести, теперь хватай меня, догоняй этих нищих и отдавай обратно. – Валя насмешливо и недобро, прищурила глаза. – А как же?
Иван остановился перед ней. Тоже резковато заговорил:
– А усмешка вот эта… она ни к чему! Больно мне, ты можешь понять?
– Нет, не могу. Ты куда приехал-то? К нищим, к темным… И хочешь, чтобы его тут понимали. Не поймем мы.
– Ну и к черту все! – Иван обозлился. – И нечего толковать. Вас, я вижу, не тронь здесь: «Мы темные, такие-сякие»…
– Да не мы, а ты нас сюда жалеть-то приехал, болеть за нас.
– Значит, уехать надо!
– Уезжай, правильно. А то мы тут с жалобами полезли со всех сторон… с любовью. Обрадовались.
– Перестань так говорить! – резко сказал Иван. – Если не понимаешь, слушай, что другие говорят.
– Вот теперь понятно. – Валя встала, подошла к рукомойнику, сполоснула
