Гладь озера в пасмурной мгле (сборник) - Дина Рубина

Щелк! Рывок! Ее глаза уперлись в ряд костюмов, рубашек, платьев и кофт... Медленно раздвинула она шелестящий, шерстяной, шелковый, фланелевый занавес... Внизу, свернувшись лубком, на каком-то тюке полулежала артистка... Она снизу вверх смотрела на дочь, хихикая и прижимая палец к губам...

Девочка аккуратно и плотно прикрыла дверцы шкафа и свалилась на пол без сознания...

...Файка потом уверяла, что Вера постучала к ней, сказала – вызови милицию, она там, в шкафу... Ничего этого Вера не помнила.

Помнила лишь троллейбус, в котором до ночи ездила по одному и тому же кольцу, до самого последнего рейса... Уверенная, что дядя Миша убит, она не могла представить, как вернется туда, к этому шкафу, в котором уютным клубочком свернулась хихикающая мать, проклятая убийца, не пожалевшая ничьей – и своей, в том числе, – жизни...

Водитель объявлял остановки, и пока он не сообщил, что троллейбус идет в парк, Вера все глядела в темное окно, на проносящиеся огни фонарей, на свое неподвижное лицо с провалами глаз и на смутное отражение какого-то высокого человека, сидящего позади нее... Он наклонился к ее уху и прошептал:

– Девушка! Вы мечта всей моей жизни! Я езжу за вами повсюду, пишу о вас стихи, посвящаю свои грезы... Вот, я написал о вас стихотворение...

Не оборачиваясь назад, Вера видела в окне плетеную кожаную косичку на кепке-бакиночке, боком сидящей на его плешивой голове, видела, как достал он клеенчатую тетрадь и прочел ей в ухо, завывая:

– Ш-Шаганэ ты моя, Ш-Шаганэ!...

В последнюю минуту выскочив из троллейбуса, поздно ночью она все же доплелась до дома...

Поднялась в квартиру, толкнула едва прикрытую входную дверь...

Повсюду горел свет...

Платяной шкаф был распахнут, внутренности его, как кишки, вывалены на пол и валялись по всей комнате, стулья перевернуты... В трех неравных осколках лежавшего на полу венецианского зеркала троекратно отражалась трехрожковая люстра, косо повисшая на шнуре... По всему видать было, что мать дешево не сдалась...

Только на кухонном столе распластанная библиотечная книга «Царь Эдип» так и лежала серым дерматиновым хребтом кверху, будто силясь подняться с карачек...

Вера подняла опрокинутый стул, села на него и долго так сидела – среди разбросанной одежды, разлетевшихся книг и осколков старинного зеркала, – примеряясь к одиночеству, тишине и звенящей пустоте вокруг...

Часть третья

На миг она прижала ладонь к щечке чайника. И это пошло в «Агdis», все пошло в «Агdis», моя бедная, мертвая любовь.

26

Однажды в юности я видела, как через дорогу торопливо семенит гроб на двенадцати ногах. Как сороконожка.

Я возвращалась домой из школы, – из моей каторжной школы для одаренных детей.

Шла себе, как обычно, глазея по сторонам, то есть не видя ни черта: это моя основная особенность с младых ногтей. Двуединый способ освоения действительности – взгляд на мир и осмысление полученной информации – редко у меня соединяются. Взгляд мой частенько подбирает мельчайшие детали, до которых не снизойдет ни один нормальный человек, осмысление же в этот момент может быть занято совсем иными вещами.

Так вот, на известном перекрестке Осакинской и Пушкинской, где я пережидала красный свет, как мул пережидает внезапную остановку любящего покрутить с каждой юбкой хозяина, навстречу мне через дорогу торопливо двинулся гроб. И сразу на противоположной стороне «Похоронным маршем» ухнули спохватившиеся духовые, а гроб припустил еще шибче, словно пытался убежать от преследования.

Небольшое охвостье процессии осталось на той стороне, пережидать, когда зажжется зеленый; гроб побежал дальше по своим делам, вздымая золото листвы ногами в стоптанных штиблетах, – в том году необыкновенно долго стояла теплая, желто-малиновая осень под ослепительной эмалью бирюзовых небес...

За эти полторы минуты я сочинила рассказ, вернее, он вспыхнул в моем мозгу светлым и очень смешным сиянием, источая чистую радость. В эти же минуты я стояла, с ужасом на лице, парализованная невероятной картиной: одинокий гроб, как на переправе, плывущий мне навстречу...

Интересно, что месяца через два, когда я внезапно решила закинуть бутылку в необъятный океан советской литературы, я не стала посылать этот рассказ, про убегающий гроб, а послала другой, невинный. Его и напечатали. Это был тот редкий случай, когда параллельные способы освоения мною действительности пересеклись. Пошли я в «Юность» гробовой рассказ, неизвестно еще – писала ли бы я сейчас этот роман...

Самое интересное, что в группке людей, ожидающих на противоположной стороне, когда зажжется зеленый, я увидела Клару Нухимовну, аккомпаниатора нашего школьного хора. Она размахивала руками, кричала что-то вслед убегающему гробу (это выглядело, как рукоплескания)... но из-за оркестра – трех лабухов, вломивших мрачный шопеновский китч с внезапным энтузиазмом, – ее не было слышно.

Наконец светофор сменил гнев на милость, пешеходы ринулись навстречу друг другу, и на несколько коротких мгновений два потока смешались.

Тут, в водовороте, я поздоровалась с Кларой Нухимовной, столкнулась плечом с высокой девушкой, извинилась – та не ответила, устремляясь вслед духовикам, опять заглохшим, одновременно поддерживая под руку Клару Нухимовну, вернее, волоча ее за собой...

И только чуть позже, садясь в свой троллейбус, я сообразила, что знаю ее...

Лёня, помимо всевозможных скучных достоинств, львиная доля которых Вере была неизвестна, ибо непостижима, обладал замечательным качеством: он являлся тогда, когда был необходим до зарезу, и приносил то, в чем была неотложная нужда. Например, однажды появился в разгар борьбы с лопнувшей батареей и бросился на амбразуру, ступая в лужу на полу в своих умопомрачительных мокасинах.

– Хорошо, что у меня разводной ключ оказался так кстати! – удовлетворенно заметил он, когда уже подтерли пол и поставили чайник на газ.

Между прочим, борьба с батареей происходила в одиннадцать вечера. Спрашивается – куда это он направлялся так поздно, да еще с разводным ключом?

Да нет, все просто: у них с мамой давно в подвале что-то там подтекает, и он наконец решил заняться этим всерьез. Ключ захватил на работе... А поздно... Ну-у... он проходил неподалеку, знает, что Вера – «сова», и решил заглянуть на чаёк...

Вера смеялась: Лёня, вы как с неба сваливаетесь!

Он серьезно отвечал: а как вы думали... у каждого из нас есть свой ангел-хранитель...

Так он появился тем ранним осенним утром, когда от Клары Нухимовны прибежал, ни свет ни заря, соседский мальчик с запиской: «Миша отмучился», и Вера заметалась по комнате, лохматая со сна, босая, напяливая свитер на ночную рубашку, хватаясь дрожащими руками за сумку, за брюки... не понимая – что же делать дальше...

И тут позвонили в дверь. Она уже знала – кто это.

– Вера, ничего, что так рано?... Я на минутку, бегу на работу... – он протягивал банку, почти полную темной маслянистой жидкостью. – Вы говорили насчет морилки для рам, а я знаю парня в одной мастерской, и вот... Почему вы стоите босая?

– Дядя Миша умер... – растерянно проговорила она... – вот, записка от Клары... Она там ждет, бедная... Я побегу и... Лёня... что в таких случаях делают?

– Хоронят, – просто ответил он. Поставил банку на пол в прихожей. – Одевайтесь, я жду вас внизу. Пяти минут хватит?

И эти пять минут, им заданные, словно кто нажал на кнопку секундомера, выстроили весь день по невидимому ранжиру.

Когда она спустилась и он открыл дверцу такси, неизвестно – как и где им перехваченного, и главное, нанятого на весь день, а это совсем было натуральным чудом! – у него в голове уже был составлен план действий.

Так что дальше на ней оказалась только Клара Нухимовна, промакивающая глаза и слезливый нос трепещущим платочком и повествующая о том, каким нежным мальчиком был Мишенька... – а гроб, машину, место на кладбище, оркестрик из трех знакомых студентов консерватории и прочую загробную бухгалтерию... как бы махом единым осуществил все тот же долговязый ангел-хранитель, – невозмутимый, с несколько даже рассеянным выражением близоруких глаз...

И все, как говорила потом умиленная Клара Нухимовна, «прошло без сучка, без задоринки», если не считать нелепой попытки дяди Миши убежать от провожающих на том долгом светофоре, на углу Осакинской и Пушкинской. (Кларин переулок был в который раз перерыт, и «рафик» к дому подъехать не мог, ждал всю процессию на Пушкинской.)

Да, вот это была картинка! Вера отрешенно смотрела на ускользающий гроб, Клара горестно вслед вопила, ребята не слышали и, озабоченные лишь тем, чтоб поспевать в ногу, устремлялись все дальше...

Это волнообразное движение безмятежно плывущего гроба она вспоминала лет через двадцать пять: так вели ее аркады Падуи, передавая из дуги в дугу, перекатывая под собой волнообразным светом неба... И решение композиции картины «Убегающий узник», – на которой утлая лодочка плоского гроба на разъезжающихся ногах, в стоптанных штиблетах шестерых пьяниц, устремляется куда-то за раму картины и вдаль... – навеяли как раз эти аркады, а не что-нибудь конкретное из прошлого, но дело не в этом...